Сначала долго ехали на метро с двумя пересадками, а потом оказалось, что нужно еще и на подкидыше. Народу на остановке было много; люди стояли плотной стеной, вытягивали шеи, высматривали желтую тень «Икаруса» в темно-сером желобе переулка. Толик вопросительно посмотрел на отца, но тот покачал головой:
— Будь спок, капитан. Тот, кто торопится на абордаж, рискует поскользнуться и сверзиться за борт. Йо-хо-хо!
— И бочонок рому! — подхватил Толик.
Он любил, когда отец называл его капитаном. Это напоминало о лете, даче, лодке-плоскодонке и ночной рыбалке с костром. Толик отошел к противоположному краю тротуара, где на стене дома над черной ноздреватой наледью с вмерзшими в нее окурками висели ободранные газетные стенды.
«Труд… Красная звезда…» — прочитал Толик.
Он мог бы и больше, просто не хотел. Закаменевший бумажный многослойный угол на стенде загибался, как ломтик старого сыра. Толик проверил его на прочность.
— Эй, капитан, не поскользнись!
Толик сделал вид, что не слышит. Он уже не маленький, чтобы выслушивать подобные замечания. Через месяц ему будет целых семь лет. Угол не поддавался.
Автобус пришел пустой, видимо, с кольца, и Толик позавидовал тому, кто оказался первым у задней двери. Спереди и в середине автобуса — ступеньки, поэтому в заднюю дверь всегда быстрее. Врываешься в салон, и на секунду весь он принадлежит только тебе — и сиденья, и поручни, и ребристые коврики на полу, и лампы, и окна, и вся его светлая теплая пустота. У Толика такое получилось всего два раза в жизни: один раз, когда ехали с мамой от деда, но это не в счет, потому что на конечной остановке у кладбища почти не было пассажиров, а второй раз тоже с мамой, на даче, где стояла огромная толпища, но водитель почему-то не доехал до столба с табличкой и открыл дверь прямо перед ними, стоявшими в сторонке, и Толик ворвался первым и занял самое удобное место для мамы, и дальше они ехали с превосходным настроением, и водитель поглядывал в зеркало, в основном почему-то на маму, а не на него, победителя.
И снова пришлось ехать ужасно долго, так что Толику уже надоело, тем более что пришлось стоять, а народу не только не убавлялось, но все прибывало и прибывало, так что на остановках люди втискивались силой, а какой-то дурак пытался даже с разбегу, и, конечно же, у него ничего не получилось, потому что всякий знает, что с разбегу толпу не возьмешь, а шофер ругался по матюгальнику — это только так говорится «матюгальник», а на самом деле шоферу нельзя, ведь он на работе. В общем, было непросто, и стоило большого труда сдержаться и ни разу не спросить у папы, долго ли еще.
За окном тянулись крытые дранкой одноэтажные бараки вперемежку с бесформенными кручами, кривыми голыми деревьями и бельем на веревках. Отец, будто почувствовав его усталость и нетерпение, положил Толику руку на плечо, тихонько погладил по шее теплым, забравшимся под шарф пальцем, и мальчику сразу стало уютно и немного щекотно.
Потом автобус остановился где-то уж совсем в чистом поле, и оказалось, что все именно сюда и ехали. Люди выходили и сразу шли куда-то общим потоком, как на футболе. Отец присел перед Толиком на корточки. Глаза у него были веселые.
— Как дела, капитан? Устал?
Толик презрительно фыркнул.
— Вот еще!
— Ну, тогда вперед!
Они двинулись вслед за остальными в сторону темнеющего невдалеке леса. Дорога огибала черное в серых пятнах поле.
— Папа, смотри, тут еще снег! А у нас давно все растаяло.
— Ага… — рассеянно отвечал отец, хлопая себя по карманам. — А, вот он. Фу-у… а я уже думал — вытащили. Толик, Толик, там грязь, смотри… ах ты, боже ж мой…
Многие попутчики были в высоких резиновых сапогах; они ходко хлюпали грязью по бурым тракторным колеям. Остальные норовили с бочка, по подмерзшему. На лужах плавал тонкий ледок; их приходилось обходить по чавкающему полю, и тогда отец брал Толика подмышку, как валик от дивана, и он висел лицом вниз, глядя на проплывающий внизу грязевой ландшафт, чувствуя сильный отцовский бок и руку и представляя себя машинистом шагающего экскаватора.
Затем поле кончилось, они вошли в лес, и дорога стала чище и как-то опрятнее, теплее, потому что лес всегда опрятнее и теплее огромного мерзлого поля с комьями земли и плевками больного серого снега. Трактора сюда, видимо, не заезжали, было сухо, пахло прелым листом, и кое-где на обочине даже виднелись клочки жухлой прошлогодней травы.
Тут-то и начался книжный базар — понемножку, редкими дядьками, которые располагались вдоль дороги, разложив свой товар на одном куске полиэтилена и прикрыв его сверху другим от дождя или какой другой влаги. Дядьки переминались с ноги на ногу, похлопывали себя по бокам и с отсутствующим видом смотрели в небо, перекидывая по углам рта круто заломленные папиросы. Потом они стали попадаться все чаще и чаще, а ближе к середине уже стояли вплотную, так что обе обочины напоминали длиннющие книжные прилавки.
В середине и толпа стала намного гуще. Боясь потеряться, Толик прижался к отцу и не стал возражать, когда тот взял его за ручку, как маленького. Они медленно переходили от одного продавца к другому; время от времени отец обменивался с хозяином книг несколькими словами, большей частью непонятными, приседал на корточки, рассматривал обложки под полиэтиленом. Иногда он даже осторожно доставал их и перелистывал, кивая и цокая языком, а Толик стоял рядом, ковыряя от нечего делать землю носком ботинка, пока какой-то продавец не прикрикнул на него, боясь за свой драгоценный товар, так что отцу пришлось извиняться, но продавец продолжал бухтеть, и несколько следующих «прилавков» они прошли, не останавливаясь.
