I
…Когда-то мы с ним фехтовали прутиками на лугу, а сейчас луч, пробившийся сквозь щель, кажется не спасительным канатом, а шпагой, которой можно проткнуть предателя. Как же ты дошел до этого, Витька Рожок, бравый отчаянный Витька, капитан нашей футбольной команды? Что с тобой стало? Почему ты с ними — против своих? Тебя даже не пытали, как Петю, а он ничего не сказал и под пытками, он не назвал им твое имя, еще не зная, кто предал его и остальных…
Не могу лежать на правом боку — сломанное ребро впивается во внутренности — нечем дышать. И на спине лежать не могу — они вырезали на ней звезду. Только одно положение тела еще приемлемо для меня — полулежа на левом боку, прислонясь головой и плечом к стене. Осталось недолго. Скоро услышу шаги… Луч-шпага окрашивается в золотистый багрянец…
Неужели никто не узнает о тебе, Витька? Я написал записку Скорику и спрятал ее под камнем. Но они могут найти ее. Кровью написал на стене: «Виктор Рожок — предатель». Но надпись они сотрут. Сколько же бед ты еще натворишь, бывший «мушкетер»?
Луч становится ярче, словно раскаляется, багрянец постепенно исчезает, пылинки кружатся в золотистом. Нет, такой сверкающей шпагой не стоит убивать тебя, Рожок. Веревочная петля на широкой рыночной площади — для тебя. Чтобы все видели твои рыжие бесшабашные глаза, твои бегающие глаза, предатель. Как сообщить нашим? Кто сообщит? Ведь, кроме меня, никто не знает, что случилось. В отряде Деда думают о тебе как о герое. А ты мастер сочинять легенды…
Шаги… За мной… Что-то пролаял конвойный, звякают ключи, замок, скрипит дверь. Луч исчезает…
Мама, сестричка, простите, что я не успел в последние часы подумать о вас, проститься, хотя бы мысленно. Это все из-за предателя, который часто бывал у нас дома. Помнишь, мама, ты наливала ему чай и подкладывала коржики, поглядывая на меня: как реагирую, не жадничаю ли? Прощайте, мама, Нина…
Черная тень наискосок ложится на позолоченный пол. Пытаюсь приподняться. Острое железо впивается в плечо. — Берите его под руки. Сам не встанет. Тяжелый, — ворчит один из полицаев. — Волчья балка недалеко, — утешают его. Черное колечко волос приклеилось к широкому, малость вогнутому лбу…
«Что, Витька, вспотел, все-таки страшно?» — Поворачиваю голову и смотрю в упор — это все, что я сейчас могу. Отмечаю, как твое веко начинает подергиваться, будто у курицы, — ты никогда не выносил моего взгляда, с первого класса я мог тебя запросто пересмотреть.
— Предатель, — говорю, не узнавая своего голоса, — наши с тобой рассчитаются.
Он ничего не отвечает, но кто-то из полицаев смеется. Доносится словно издалека:
— Ты уже не скажешь. А кроме тебя, парень, некому.
— Узнают! — хриплю, сплевывая комки слюны. — Каждый из вас, гады, получит свое!
— А тебе что до того? — почти добродушно «интересуется» кто-то сзади меня. — Тебя не будет уже через минуту. Бросайте его с обрыва, пусть себе летит.
Я хорошо знаю Волчью балку и этот обрыв. Тут все восемь метров, а внизу — камни.
— Э нет! — кричит Витька и повторяет: — Нет, нет! Неужели что-то проснулось в нем, заговорило? И снова:
— Нет, не надо. Он, черт, живучий. А вдруг? Сначала пристрелим!
Черное колечко на взмокшем от пота лбу. Из-под куриного века взблескивает рыжий глаз.
— Стреляй сам для гарантии. Держи!
Вместо светло-карего — черный глаз. Вмиг становится багровым, из него вырывается пламя. Почему не слышно выстрела?..
…Когда я проснулся, весь в холодном липком поту, эта мысль не покинула меня: «Почему не слышал выстрела?» Спустя мгновение понял: ну, как мог забыть? Это элементарно: слух срабатывает медленней, поэтому я увидел пламя, но услышать уже ничего не успел. Я — тот, кем был во сне. Но кем я был? Почему один и тот же сон вижу вторую ночь подряд? И так четко, с повторяющимися деталями? Случайность? Но не слишком ли много деталей для случайности?..
«Зачем тебе копаться в этом, старина? — ругаю себя. — Дружки отчаливают сегодня, уезжай с ними и забудь сны, которые видел в этой сторожке. Иначе испортишь себе весь отпуск — и не только отпуск… Мало ли загадок на свете и мало ли чудаков, стремящихся все их разгадать? Зачем это тебе?»
Но я уже знаю, что ни забыть этих снов, ни вот так просто уехать не смогу. Проклятое, неподвластное уму упорство, оставшееся еще со школьных лет, заставлявшее меня с моими средними способностями пробиваться в отличники, дотягиваться до первых учеников, уже проснулось и подняло голову, как кобра. Оно много раз подводило меня, не давая уютно устроиться в жизни. Оно заставляло меня, молодого физика, младшего научного сотрудника с прочным будущим, поддерживать и развивать против своей воли рискованные идеи вместо того, чтобы по проторенному руслу кропать кандидатскую диссертацию. Я уже потерял миловидную невесту. Ей надоело дожидаться. Я прозевал перспективную должность в соседнем отделе, поругался с одним влиятельным ученым, который мог бы взять меня в свою свиту последователей.
Прошло немало времени, пока я кое-что понял. Понял, почему и какое молчание называют золотом, какое слово — серебром, а какое покачивание головой — бриллиантовым; понял, что если родил идею, противоречащую работам руководителя, надо запрятать ее подальше, про запас, до тех времен, пока сам не станешь руководителем. Понял, что если ничего не делаешь, то и спросу с тебя никакого, но, поскольку ничего не делать нельзя, надо делать поменьше и только в связи с указаниями профессора, а еще лучше — академика. И если тебя какое-то невиданное упорство гонит в неведомом направлении, переставляя с места на место, как шахматную пешку, стремящуюся во что бы то ни стало пробиться в ферзи, надо помнить, что это нужно не пешке, а тому, кто ходит ею. Пешке же нужны уютная квартира, приличная должность и соответственно ставка, подходящая жена, семья и все такое прочее, что есть у других благоразумных людей. Все понимаю, как собака с жалобными глазами, не умеющая высказать своей преданности тому, кто ее кормит, а поделать с собой ничего не могу.
