— Да, да, природа тоже записывает. И не только речь. Природа ничего не забывает. Все остается в ней.
Говорю и удивляюсь своим словам, будто не мои они, удивляюсь мысли, в них звучащей, и уже интуитивно знаю, что еще вернусь к ней не раз; предчувствую, что она перевернет всю мою жизнь…
III
— Ну ладно, юный друг мой, отдали дань, с позволения сказать, модным гипотезам — пора и честь знать. Вот гляньте, что я наметил для вас в качестве плановой работы…
За открытым окном невероятно и тоскливо близко синеет небо, и в нем плавают птицы…
— Это не мода, Иван Спиридонович, это — моя позиция.
— Знаю, верю! — Профессор картинно откидывается на спинку кресла и грозит пальчиком — У вас в общежитии состоялись даже дискуссии о всяких там экстрасенсах. Ведал, но не препятствовал. Дискутируйте, оттачивайте искусство спора. Полезно! Но чтобы позицию выстраивать, надо спервоначала под нее фундамент заложить, молодой человек: расчеты, факты собрать. А вы под свою позицию не фундамент норовите, а динамит. Так вас в мистике обвинят, и на том ваша научная карьера — раз и навсегда — адью. У нас ведь, к вашему сведению, не клуб фантастики, а научно-исследовательский институт, да еще академический.
Вот тут бы мне и поддакнуть ему, и повиниться, и прикинуться раскаявшейся овечкой. Что стоит? А втихомолочку свое продолжать и удобного часа дожидаться. Ну, не будь же ослом, старина, не при на рожон, скажи: «Вот спасибо, Иван Спиридонович, не зря, да и на свое счастье к вам первому пришел с каверзной этой гипотезой. Вы вроде и простые вещи говорите, а так осветите их, что только диву даешься, как сам сослепу этого не видел. Новые горизонты открываете, учитель…»
А уж он расплывется в любезной и покровительственной улыбке и подкинет тебе темку, да не какую-нибудь замухрышистую, а откроет, можно сказать, горизонты удачи. Не упусти же, старина, редкий шанс…
Все верно. Шанс беспроигрышный. Понимаю, а сделать ничего не могу. Если бы еще не истина, которую открыл для себя, если бы не…
Предательская память заволакивает мои глаза туманом, и вместо румяного, доброжелательного, отечески строгого лица вижу лес, сторожку. И вот я уже в ней, избитый, окровавленный, и все же думаю не о себе, а о тех, кто отомстит за меня, и выстреливаю в ненавистное лицо с куриным веком: «Узнают!»
«…Прощайте, друзья! Вспомните когда-нибудь обо мне, разыщите Волчью балку. Прощайте, мама, сестра и вы, Маргарита Ивановна. Вы хорошо учили нас жить как люди — не становиться скотом ни за что, ни перед кем!..»
…Мои глаза еще подернуты туманом, но я с ужасом слышу слова, узнаю свой голос:
— Извините, Иван Спиридонович, но я не с пустыми руками. Есть кое-какие выкладки. Посмотрите.
Он придвигает к себе мои листы и взгромождает очки на свой расплюснутый простецкий нос. А маленькие глазки, что скрылись за стеклами, вовсе не простецкие. Они стреляющие и подмигивающие — эти глазки. Ласково улыбающиеся, когда нужно, и мгновенно твердеющие — до состояния железных шариков, не пропускающих свет.
Проходит минута, другая. Стучат часы на столе. Птицы плавают в небе под облаками — завидно, вольно так плавают, им хорошо — птицам.
Проходит полчаса. Время от времени профессор поглядывает то на меня, то в листы, затем — только в листы; забывает обо мне, хватает листок и что-то быстро пишет — проверяет мои расчеты, твердые румяные щеки становятся еще румяней. Наконец снова вспоминает обо мне, смотрит поверх очков с некоторым удивлением, оно сменяется раздумьем — он что-то подсчитывает в уме, выражение лица уже покровительственно-строгое, он медленно роняет:
— Поработали вы действительно немало. Как успели за короткое время? Видимо, охота пуще неволи. Некоторые расчеты впечатляют. Но формулировки… Формулировочки… Будто из «Книги чудес»… — Толстый ноготь подчеркивает строчку.
— Что же тут «чудесного», Иван Спиридоныч? К примеру, следователь собирает пепел, кусочки обгоревшей бумаги, восстанавливает сожженный документ и прочитывает текст. Общеизвестно, в газетах об этом пишут. Люди уже давно пользуются обратимостью, существующей в природе…
— Но вы же, Сергей Евгеньевич, хотите вывести закон… Закон! Формулируете положения о пересекающихся временных потоках…
Впервые он назвал меня не юным другом, не по фамилии, а по имени-отчеству. Значит ли это, что он возвел меня в ранг «тех, с кем следует считаться», или просто определил в число своих противников? Быть его противником опасно, особенно если вспомнить рассказы о нем тишайшего старейшего нашего лаборанта, однажды побывавшего в его «львиных когтях». Иван Спиридонович еще с института «ходил в первых студентах», кто-то успел его зачислить в «наши Ньютоны». Но ни Ньютона, ни академика из него не получилось. Поначалу он создал несколько интересных работ, выдержки из его кандидатской опубликовал солидный журнал. На этом запал Ивана Спиридоновича кончился. Докторскую он защищал уже с трудом, «по совокупности», а затем стал почти постоянным соавтором всех работ, выходивших из его отдела. Не помню, кто первый сострил по этому поводу: «лев и мышки». Больше всех он не любил людей, которым приклеивал ярлык «академпретендент» — претендент в академики. Правда, меня он так не назвал, но наверняка в данной ситуации подумал и сделал оргвыводы. Сейчас узнаю. И я упрямо произношу:
