Лапшина Елена Евгениевна родилась в подмосковном Фрязине в 1970 году. Закончила экономический факультет МЛТИ, работала в нефтяной промышленности. Пишет и публикуется с начала 2000-х годов. Автор двух стихотворных сборников. Живет в Москве, работает в журнале «Октябрь». В «Новом мире» печатается впервые.
* *
*
С. К.
Я знаю эту хворь на грани невозврата,
когда с бельмастых глаз спадает пелена,
хотя еще земли — не пять локтей на брата,
и воды — через край, и воздуха сполна,
и глохнет тишина от голосов утиных,
и пахнет первачом опавший прелый лист,
холодная роса висит на паутинах,
и яблочный послед скуласт и мускулист.
Тончает и сквозит все зримое воочью,
но хочется еще отодвигать итог,
и рано засыпать, и просыпаться ночью,
и слушать между стен мышиный топоток,
до ветхости носить простые плоть и платье,
и Бога не гневить, и бровь не гнуть дугой.
Надломленный ломоть, ездок на самокате, —
я все еще пылю, топчусь одной ногой.
* *
*
Вольнолюбивый, боли моей внемли…
Но каменисто тело моей земли:
как ни жалела — не приняла нигде.
Так на Итаке прах предают воде:
тлеющим телом, лодкою слюдяной
он уплывает, благословленный мной,
в меркнущей славе — силе его былой,
с горлом, пробитым бдительною стрелой.
То ли ласкает, то ли блажит вода —
лижет соленый мед его живота,
блик на лице, запястья его излом…
Все помавая, как золотым веслом,
смуглой ладонью правит в предел иной
летом печали изгнанный Антиной.
* *
*
Сколько ни славословь
пламя того куста, —
это ли — не любовь,
это ль — не красота?
Здешняя, злая вся —
ангельским бьет крылом,
на волосах вися,
словно Авессалом,
смутной своей тоской
смертному отслужив.
Но в красоте плотской
замысел Божий жив.
Чтобы Высокий Глас
не угасал в кусте,
плачу о смертных нас,
плачу — по красоте!..
В мире дерев и трав,
вторящих небесам,
голову потеряв,
плачу по волосам.
* *
*
Через целую жизнь — отгордившись грехами отцов
и наделав своих — наконец принимаю сиротство.
Черно-белые карточки милых моих мертвецов
в неопрятном альбоме теряют портретное сходство.
Я вас помню не так… Я за вами иду по пятам.
Вы такие, как есть, — это мой коленкор изменился.
Призакроешь глаза — и как будто проснулся не там.
И как будто не жил, а кому-то навязчиво снился.
В Подмосковье весна — захолустному снегу каюк,
мать-и-мачеха прет, и на Пасху такая отрада!..
Улетевшие птицы, ну как там обещанный юг?
А у нас тут земля проседает, корежа ограды.
За любой недогляд плотяное пуская на слом,
землеройствует жизнь… Но порою привидится снизу,
будто небо меня задевает своим подолом —
я тихонько лечу, ухватившись за синюю ризу.
* *
*
Мне дашь еще тридцать — к полудню, но скоро — не дашь:
прошло, пролетело — тщета-суета-камарилья.
Последняя хитрость — слегка послюнив карандаш,
оправить бровей отыгравшие ломкие крылья.
И жить терпеливо, и делать простые дела,
свой малый возок волочить из безлюдного леса.
И брать эти скорби, как лошадь берет удила,
усвоив соленый устойчивый привкус железа.
И ждать утешенья под этой тяжелой рукой, —
за слезы по нашей тщете даже Бог не осудит, —
где только тупое терпенье приносит покой, —
хотя бы немного покоя, раз счастья не будет.
* *
*
О. И.
Как речная рыба по стуже мрет —
по любую сторону правоты
изгибайся, бейся об этот лед,
умоляя: воздуха и воды…
Золотою сукровицей кропи
эти льды и воды угрюм-реки,
проходи насквозь, выживай, терпи,
раздирая жабры и плавники.
Чтобы после — в долгий июльский зной —
в наступившей неге и немоте
прикоснуться выструпленной спиной
ко ступне Идущего по воде.
Тучков Владимир Яковлевич родился в 1949 году. Закончил Московский лесотехнический институт. Автор нескольких книг прозы. Печатался в журналах “Новый мир”, “Знамя”, “Дружба народов” и др. Живет в Москве.
Случай из частной практики
В общем, так. Врать не буду — сам я тут мало что выдумал. Разве что детали, поскольку рассказчик был сильно пьян и шептал мне на ухо исключительно голую фабулу, периодически вставляя в нее специальные термины, которые маркировали повествование, словно верстовые столбы голую степь, мысленно — была глухая ночь — проносившуюся за окном купе из Полтавы в Москву вместе с украинскими гастарбайтерами и базарным гэканьем и шоканьем. Рассказчик был психиатром и, следовательно, человеком, не склонным к художественным фантазиям. Поэтому эта история представляется мне значительно более достоверной, чем все нижеследующие рассказы, вместе взятые. Ибо пьяный психиатр гораздо объективнее, чем трезвый автор любого романа, как бы он ни пытался сокрыть под покровом псевдодокументальности свою личину продавца слов.
Итак, они любили друг друга. Хоть после шумной и бестолковой свадьбы прошло уже два года. Любили нежно и страстно, словно познакомились лишь неделю назад, и каждый новый день сулил им восторг обоюдного узнавания. Будто колодец со сладостными тайнами был неисчерпаем, как Индийский океан. Сладость обладания, сладость дарения, сладость открывания, сладость уступок, сладость вариативности, сладость толерантности, сладость усталости от сладости… И даже сладость легких обид, которые дарованы для того, чтобы сжигать их огнем поцелуев, переплетеньем рук и ног и сладостными клятвами, медоточивыми…