Одним ранним августовским вечером, когда большинство людей уже покинуло парк Жардин дю Люксембург, в павильоне его северо-западного угла за шахматной доской еще сидели два человека, за партией которых следило десятка полтора зрителей и следило с таким напряженным вниманием, что хотя уже близился час аперитива, никто и не думал уходить c места поединка до тех пор, пока его исход не будет решен.
Центром интереса маленькой группы зрителей был претендент — молодой человек с черными волосами, бледным лицом и надменным взглядом темных глаз. Он не говорил ни слова, не менял выражения лица, лишь время от времени раскатывал между пальцами незажженную сигарету и вообще был олицетворением непринужденности. Никто не знал этого человека, никто никогда до этого не видел, как он играет. И все же с самой первой минуты, когда он, бледный, высокомерный и безмолвный, сел за доску, чтобы расставить фигуры, от него повеяло такой силой воздействия, что всеми, кто его видел, овладела неопровержимая уверенность в том, что перед ними находится совершенно выдающаяся личность огромного и исключительного таланта. Возможно, все дело тут было только в приятном и вместе с тем неприступном облике молодого человека, в его элегантной одежде, в его физическом благообразии; возможно, свою роль играли здесь спокойствие и уверенность, наполнявшие его жесты; возможно, сказывалась аура необычности и особенности, окружавшая его, — во всяком случае публика, еще до того, как была двинута первая пешка, пришла к твердому убеждению, что этот человек был шахматистом высокого уровня, который совершит страстно желаемое всеми втайне чудо, заключавшееся в победе над местным шахматным корифеем.
Этот же, довольно неказистый мужичок лет семидесяти, был во всех отношениях точной противоположностью своему молодому оппоненту. Он был одет в старую, замызганную одежду французского пенсионера, состоявшую из синих брюк и шерстяного жилета. У него были редкие волосы, нос цвета красного вина и фиолетовые прожилки на лице. Старческие пятна покрывали его дрожащие руки. Он был лишен всяческой ауры и кроме того — небрит. Он нервно дымил своим сигаретным окурком, беспокойно дергался туда-сюда на складном стульчике и без перерыва озабоченно покачивал головой. Стоявшие кругом отлично его знали. Все они уже против него играли и все ему проигрывали, потому как, несмотря на то, что ему было весьма далеко до гениального шахматиста, он все же обладал изматывающим своих противников, раздражающим их и прямо-таки ненавистным им свойством не делать ошибок. Играя против него, нельзя было полагаться на то, что он допустит в своих расчетах хоть малейшую неточность. Чтобы выиграть у него, нужно было действительно играть лучше, чем он. И это, как предполагали, случится еще сегодня. Пришла пора нового мастера расправиться со старым корифеем — да что там! — разгромить его, разбить его в пух и прах, ход за ходом, раскрошить его в порошок и дать ему наконец почувствовать горечь поражения. Это было бы хорошей местью за некоторые их собственные поражения!
— Берегись, Жан! — выкрикивали они еще во время первых ходов в дебюте. — На этот раз туго тебе придется! Против него ты ничего не сделаешь, Жан! Это Ватерлоо, Жан! Смотри, будет тебе сегодня Ватерлоо!
— Э бьен, э бьен… — отвечал старик, качая головой и нетвердой рукой продвигая вперед белую пешку.
Как только очередь делать ход дошла до незнакомца, игравшего черными, кругом стало тихо. Никто не осмеивался сказать ему ни слова. Все наблюдали за ним с робким вниманием, за тем, как он молчаливо сидел за доской, не отрывая высокомерного взгляда от фигур, как он перекатывал между пальцами незажженную сигарету и делал быстрые, уверенные ходы, когда очередь была за ним.
Первые ходы партии протекали обычным образом. Затем дело два раза дошло до обмена пешками, второй из которых закончился тем, что черные получили на одной линии сдвоенную пешку, что в целом считается позиционно невыгодным. Однако незнакомец, естественно, совершенно сознательно пошел на такой обмен, чтобы освободить дорогу своему ферзю. Этой цели служила очевидно также и последующая жертва пешки, своего рода запоздалый гамбит, который белые приняли довольно нерешительно, почти трусливо. Зрители бросали друг другу многозначительные взгляды, задумчиво кивали головами, с нетерпением глядели на незнакомца.
Тот на мгновение прекращает раскатывать свою сигарету, поднимает руку, подается вперед — и в самом деле: он двигает ферзя! Продвигает его далеко вперед, глубоко во вражеские ряды, так сказать, раскалывает этим выпадом поле боя на две половины. Похвальное покашливание проходит по рядам зрителей. Вот это ход! Вот это размах! Да, то, что он пойдет ферзем, это предвидели — но чтоб так далеко! Никто из стоявших вокруг — а это были сплошь люди, знающие толк в шахматах — не отважился бы сделать такой ход. Но в том-то и заключается настоящее мастерство! Настоящий мастер играет оригинально, рискованно, решительно, одним словом, просто иначе, чем средний шахматист. И поэтому среднему шахматисту не так уж обязательно понимать каждый отдельный ход мастера, потому что… в самом деле было не очень-то понятно, зачем нужен был ферзь в том месте, где он сейчас стоял. Он не создавал никакой жизненно важной угрозы, а если и угрожал, то только фигурам, которые в свою очередь были защищены. Однако цель и глубокий смысл этого хода конечно же в скором времени выяснятся, у мастера наверняка был свой план, это читалось в его неподвижном лице, было видно по его уверенной, спокойной руке. Самое позднее после этого необычного хода ферзем и последнему зрителю стало ясно, что за шахматной доской здесь сидит гений, какого так скоро им уже не увидеть. На долю Жана, старого корифея, выпадало теперь только язвительное сочувствие. А что он мог противопоставить этому исполинскому напору? Его же знали! Скорее всего он будет пытаться выйти сухим из воды в своем стиле «мало-помалу», в осторожно-сдерживающем стиле своей игры «потихоньку-помаленьку». …И после продолжительных колебаний и взвешиваний Жан, вместо того, чтобы дать на размашистый ход ферзем подобающий размашистый ответ, бьет пешечку на поле Н4, которая после продвижения черного ферзя оказалась без прикрытия.
