Елена Шерман
Новые рассказы о любви
ИЮЛЬСКИЕ РОСЫ
Отгорел жаркий, бесконечно долгий июльский день, и на изнуренную зноем землю упала долгожданная прохлада. Вечер окутал синевой спеющую ниву и скошенные зеленые луга; в зеркальной глади медленных речных вод отразились первые звезды. На пыльных сельских улочках постепенно стихали дневные звуки. Разбежались по хатам заигравшиеся загорелые ребятишки, хозяйки, позвякивая ведрами, вернулись в дома после вечерней дойки; скрипнула калитка за тяжело ступающим запоздалым хозяином, усталым после дневных трудов. Минул час, и в хатах стали гаснуть огни: после ужина пришло время сна. Лишь одна юная парочка у плетня все не хотела расстаться, шепчась о своем заветном, милом, зеленом, да деревенский пьянчужка, возвращаясь спотыкающимся шагом домой, к гневу женушки, бормотал вполголоса какую-то песню, путая и мотив, и слова; но вскоре смолкли и эти голоса, и наступила тишина.
Июльская ночь, как высокая царица, взошла на свой темно-синий бархатный престол, и в небесах над уснувшей землей встала луна, бледная и грустная, словно серебро ее было омыто слезами.
В этот час у старого колодезя на краю села встретились двое и молча, не перебросившись не единым словом, пошли по узкой тропинке меж полей. Впереди шла легкой походкой женщина в темном платье, неприметной внешности, не очень молодая - в закрученных узлом на затылке густых темно-русых волосах блестели седые нити. Шедший за женщиной рослый, крепко сложенный мужчина в помятом пиджаке казался б ее ровесником по стати и сильным движениям, но почти полностью седая голова выдавала его возраст. Не торопясь и не глядя друг на друга, прошли они по тропе меж задремавших трав, вышли к берегу реки и присели на почерневшее от лет и непогоды бревно.
За спиной их спала деревня, где они родились и прожили долгие годы каждый по-своему, и каждый несчастливо. Перед ними безостановочно текла река, вынося свои ленивые воды из мрака дальних лугов, и исчезая за черным силуэтом холма-шелома. Слева шаткий мостик вел на тот берег, в королевство буйных, некошеных трав, за которыми грозным часовым стояла черная вековая пуща.
Присев, мужчина и женщина долго молчали, глядя на реку. В ее воде, теплой, как парное молоко, слегка дрожали тысячи звезд - так близко, на расстоянии трех шагов, и все же недосягаемо. Время от времени из-за реки доносились тревожные крики ночной птицы, полновластной хозяйки пущи, и снова воцарялась тишина. Молчание не было ни неловким, ни болезненным: так молчат, когда очень много собралось слов, а еще более того, что словами не выразить. Слишком долго по свету ходят слова, в слишком многих руках они побывали и поистерлись, как позолоченная монета: почти все золото сошло, осталась только медь.
И все же женщина не выдержала, заговорила первой - совсем юным, певучим, нежным голосом, что и пятнадцатилетней впору, только не бывает в голосе пятнадцатилетней такой неизбывной печали:
- Стало быть, еще любишь меня?
- Люблю. Хотел позабыть, а не вышло.
- И у меня не вышло.
- Сколько мучился я, сколько ночей не спал, сколько с собой спорил. Нельзя, нельзя, не свободны оба: на моей руке обручальное кольцо, ты замужняя. И разные мы люди, совсем разные...да ты и сама это знаешь. Никак не получается нам вместе.
- И порознь жизни нет. Что за напасть такая?
- Поздняя любовь это, и горькая, и терпкая, как рябиновое вино. Выпили отравленного вина мы оба, и нет нам покоя. Молю тебя, отпусти.
- Отпущу, если вернешь мне мою душу. Я себя не узнаю, точно в зеркале после долгой болезни. Ничего не осталось - ни стыда, ни гордости, на все плевать. Бежала б я за тобой в ночи, шла бы по следу на край света, все бы бросила, всех позабыла. А ты?
- А я сон видел, давно уже: будто дом твой загорелся, тебя выносят из пламени, а ты обгорела, ослепла, вся в бинтах, без ног... Я похолодел весь, а жена стоит за спиной - и откуда только узнала?! - и говорит: "вот какая стала твоя зазноба! Калека, слепая... Что, и теперь ее любишь?"
- ....О, господи! А ты?
- ... А я кинулся кровавые бинты твои целовать, на руки тебя поднял - а ты легкая сделалась, как перышко, и понес тебя, понес от всех куда-то далеко. Иду и думаю: ты ж теперь как дитя малое, я за тобой как отец ходить буду, твою боль на себя возьму. Проснулся я, а подушка мокрая, плакал во сне. Утро было темное, зимнее, студеное. И такая тоска, такая печаль, словно и впрямь беда случилась.
- Могла случиться: я умереть хотела... Тоже зимой, так скрутило душу, не было сил терпеть. Ты уехал тогда, и никто не знал, вернешься ли. Люди говорили - на заработки, а я знала - от меня.
- Да, от тебя... Сбежать хотел, вспоминать стыдно. А как ты догадалась? Мы ж с тобой за эти годы и словом не перемолвились.
- Я и без слов все про тебя знала: каждую твою мысль, каждое чувство, все, что в тебе творится.
- Да ну!
- Правда.
- А о чем я сейчас думаю, знаешь?
- Знаю... Хочешь ты меня, хочешь обнять, хочешь целовать - а не смеешь, как мальчишка.
Он засмеялся смущенно, наклонил голову. Она взяла его за руку:
- Хоть теперь посмей. Столько лет мы мучили друг друга, и сами мучились, и ломали свою жизнь!
