Елена Шерман
Чудо отменили
Картинка с ярмарки
Большой, расползшийся на несколько гектаров промтоварный рынок в последнее воскресенье перед Рождеством был полон людьми. Покупатели приходили целыми семьями, многие тащили за собой совсем маленьких детишек. У тепло одетых мужчин и женщин были веселые лица, раскрасневшиеся от мороза и оживленные от предпраздничной толчеи и, у некоторых, от алкоголя. Все они пришли сюда, чтоб купить обновы или подарки, и эта общность цели создавала некую едва уловимую иллюзию единства между чужими и не интересными друг другу людьми. Во всяком случае, так казалось ей, и тем острее ощущалась ее собственная чужеродность в этом людском скопище, словно она пришла на чужой праздник и не заплатила за билет. Она пришла одна и не собиралась ничего покупать, она даже не хотела поглазеть на выставленные в витринах дорогие вещи. Она пришла, чтобы попытаться выпросить немного денег - на хлеб, и, может быть, еще на что-нибудь съедобное.
Эти мысли давно бродили у нее в голове, но ей было стыдно. Даже сегодня, идя на рынок, она еще не знала, решится ли. И уже войдя в людской круговорот, она все колебалась, беспрестанно переходя от страха перед неудачей к упрекам самой себя в трусости. Несколько раз она поднимала глаза на продавщиц, замирая возле прилавков, но всякий раз, пока она собиралась с силами, кто-то подходил и отвлекал продавщицу. Умом она, конечно, понимала, что ничего страшного не произойдет даже в случае неудачи - ей просто ничего не дадут, ну, самое худшее - прогонят, но она все равно трусила. И еще было мучительно стыдно. Наконец у лавки, сплошь завешанной кожаными сумками, она решилась. Покупателей в этот момент не было, толстая продавщица в рыжей шапке-ушанке пила кофе из пластикового стаканчика. Глубоко вдохнув, чтобы унять заколотившееся сердце, она пролепетала заранее придуманную фразу:
- Не могли бы вы дать мне несколько копеек... на хлеб? -- и все сжалось внутри, голос оборвался на последнем слове, да и первые слова были сказаны так тихо, что продавщица просто не расслышала их в глубине своей лавки. Допив свое кофе, продавщица скользнула по ней отсутствующим взглядом и громко крикнула кому-то в соседнем ряду:
- Оксана! Что, приходил тот мужчина?!
Она еще зачем-то постояла с минуту, непонятно на что рассчитывая, и медленно пошла прочь. Ей хотелось плакать, к глазам изнутри подкатывались слезы. Вечно все у нее не так, даже милостыню попросить и то не умеет. Судорожно вздохнув несколько раз, она остановилась, чтобы высморкаться, и тут же ее толкнули какие-то два торопливых молодых человека в черных куртках. Она вышла из торгового ряда, встала у витрины магазина, и, пытаясь успокоиться, начала рассматривать проходящих людей. Все они казались ей бодрыми, крепкими, веселыми, хорошо одетыми. Некоторые уже несли с собой в сумках и полиэтиленовых пакетах покупки. Наверняка у них в кошельках было много денег, у богатых, наверно, даже пятьсот гривень - огромные, сказочные деньги, так почему бы им не дать ей хоть несколько копеек? Ведь она просит не с жиру и не от нечего делать. Она действительно хочет есть, потому что дома нет ничего и весь ее завтрак составил стакан кипятка. Вот идет молодая женщина в синей полудубленке, ведя за руку маленького толстого карапуза, с головы которого свалился капюшон комбинезона. Женщина заметила, остановилась и начала надевать капюшон обратно. Лицо женщины при этом светилось улыбкой, и улыбка эта ободрила ее, словно предназначалась ей.
Она отделилась от своей витрины, подошла к женщине, уже вновь взявшей ребенка за руку и готовой продолжить свой путь, и прошелестела те же слова. Женщина глянула на нее, вздохнула и вынула из кармана дубленки пять копеек.
- Спасибо, -- пролепетала она, но женщина уже не обращала на нее внимания и повернулась к ней спиной.
"Есть ведь хорошие люди, -- думала она, идя, сама не зная куда, увлекаемая человеческим потоком, -- надо быть смелее..." Через минут пять она решилась обратится к пожилой супружеской чете, в дубленке и шубе из какого-то зверя с длинным ворсом. Но мужчина ее не пожелал услышать, а женщина в шубе не дала ей ничего и сказала, что она должна просить у своих родителей, а не попрошайничать. Наверное, строгая женщина была права, но она не знала, что у ее родителей просить было бесполезно - все сжирала водка.
Потом ей снова дали пять копеек, потом снова отказали, а потом ей стало все равно, и она перестала выискивать людей с добрыми лицами, и стала обращаться ко всем подряд. Многие ничего не отвечали и даже отталкивали ее, некоторые бормотали, что у них ничего нет или нет копеек. Возможно, у людей, пришедших за большой покупкой с крупными купюрами и впрямь не было мелочи, но она не верила им. Они были сытые, довольные, тепло одетые, им было хорошо и плевать на нее. Она попросила было одну барышню средних лет в длинной серой шубе из козла и черном берете, хотя лицо у нее и было неприятное, попросила только потому, что слышала позвякивание копеек у нее в кармане. Барышня подобрала и без того тонкие губы, и, даже не взглянув на нее, прошла мимо. И она вдруг поняла, что увядающей тонкогубой барышне не так жалко копеек, сколько неохота сделать лишнее движение. Что для нее 10 или 15 копеек, на них ведь ничего не купишь? Но останавливаться, вынимать из кармана монетки, протягивать их какой-то попрошайке - зачем? И еще она поняла, что неприятна людям, потому они отводят глаза. От этого открытия ей стало очень больно, но по своему детству она поняла эту неприязнь неправильно, решив, что людям неприятны ее куртка, шапка или лицо, в то время как им было неприятно только ее состояние, ее беда, с которой она не вписывалась в жизнерадостную предпраздничную атмосферу. Никто не любит нищих: бедные видят в них грозное предупреждение, богатые - досадное пятно на белоснежной скатерти жизни. Но никто не любит нищих так сильно, как они не любят сами себя.
