Александр Петров
НЕОФИТ В ПОТОКЕ СОЗНАНИЯ
повесть
Когда Юрий Борисович предложил купить у него «Волгу» ГАЗ-21,
я сразу дал согласие. Знакомые пытались меня отговорить:
– Мишка, ты с ума сошел! Борисыч – разгильдяй и жмот, разве
может он продать машину в хорошем состоянии! Да ты разоришься на запчастях и
ремонте.
Я вежливо выслушивал аргументы, но в своём решении не
поколебался ни на секунду, а дело было в той неповторимой атмосфере, которая
витала в просторном салоне автомобиля: уютный запах пластика и кожаной обивки
сидений, высота потолка над головой (я со своей комплекцией тяжеловеса и ростом
метр девяносто два помещался туда полностью и еще оставалось пространство
сверху). О, эти сиденья, больше похожие на диваны в рекреации старинной
гостиницы, этот руль цвета слоновой кости с волнистыми углублениями для пальцев!
А обтекаемо-округлый, солидный корпус!.. Я оглаживал бронированные волны, как
абрек ахалтекинца, и мне казалось, что он сочетает в себе, вроде бы
несовместимое: роскошный лимузин, тяжелый танк и колосс «Родина-мать» на
Мамаевом кургане… Всё это, и еще нечто совершенно неуловимое, но очень родное,
домашнее, сделало этот автомобиль самым желанным с детства, когда еще мальчиком
я впервые сел на упругое широкое сиденье рядом с водителем и замер,
погрузившись в таинственные, очень приятные ощущения. Вопреки подозрениям моих
друзей по поводу Юрия Борисовича, он поступил со мной очень уважительно. Вместе
с автомобилем достался мне аварийный комплект запчастей и просьба беречь
раритет и обращаться по поводу любой проблемы, связанной с машиной.
– Поймите, Михаил, – шептал он взволнованно, – «Волга»
ГАЗ-21 – не просто транспортное средство, это старый надежный друг, отчий дом
на колесах, крепость, наконец. Вы понимаете, почему для меня так важно передать
её в надежные руки?
Да, я его понимал. Стоило мне впервые сесть за руль
автомобиля, выехать на шоссе и неспешно, на малой скорости, прижимаясь к
обочине, начать движение по гладкому асфальту, чувствуя себя хозяином этой
машины, которая послушно выполняла мои команды, как я понял, что сроднился с
ней навсегда. Обычно говорят: «На какой тачке ездишь?», «Я езжу на БээМВэ!» О,
нет, я ездил не на машине, а в машине. Итак, мне нравилось ездить в моей
машине, непрестанно, до головокружения вдыхать неповторимый уютный запах,
чувствовать, как послушна она, как мы нравимся друг другу и как хорошо нам вдвоем,
особенно во время дождя, когда по корпусу монотонно стучат капли воды и льются
прозрачные струи, а тебе сухо, тепло и уютно, как дома у камина в
кресле-качалке.
Часто поздним вечером я выходил из дома, открывал тяжелую
дверцу, садился на сиденье-диван, запускал двигатель, прислушивался к мерному
урчанию, как врач-кардиолог – к ритмичному биению сердца ветерана спорта; включал
тихую музыку, выезжал на проспект под лиловый свет аргоновых фонарей и медленно
двигался безо всякой цели, просто чтобы двигаться, чувствуя радушное единение с
моим автомобилем, ощущая свою защищенность от ветра и дождя, холода и сырости, истерик
и суеты, как в неприступной крепости, как в старинном замке, окруженном
глубоким рвом, заполненном водой.
Дело, наверное, в том, что мне пришлось немало пожить в
общежитиях, а так же снимая углы в частных квартирах и домах. С юности познакомился
я с горечью бездомного бича, мечтательно разглядывающего светящиеся окна
многоквартирных домов, где мелькают силуэты по-домашнему одетых жильцов,
совершенно не понимающих своего привычного уютного счастья.
Моё детство пролетело в крохотном поселке, выросшем вокруг
комбината по переработке торфа. Родители получали немного, поэтому освоили
наряду с основной профессией, еще и дополнительную: искусство гнать самогон из
чего угодно. Мало кто из жителей нашего поселка доживал до старости. Большинство
кончало жизненный путь, не дотянув до пенсии. Причиной тому, как я понимаю,
было тупое беспросветное пожизненное рабство, от которого никуда не деться. К
тому же в поселке преобладал унылый бурый цвет, что наводило гнетущее уныние.
Всё там навечно пропиталось торфяной пылью: земля, дома, машины, вода в
дренажных канавах, одежда и лица людей, и даже небо. В воздухе висел терпкий
дымок от тлеющего торфа, который использовали в качестве бесплатного топлива
для печей ввиду высокой стоимости дров. Народ здесь обреченно работал,
отравлялся и спивался.
Может поэтому, когда я вернулся домой с выпускного вечера,
такой возбужденный, опьяняюще взрослый, весь в радужных планах на будущее –
меня на завалинке поджидал отец, окутанный едким папиросным дымом. Он молча
протянул мне толстый трофейный бумажник с тисненым орлом, набитый замызганными
трёшками и рублями, и умоляюще-требовательно сипло крикнул:
– Беги, сын! Собирай вещи и беги отсюда, а то сдохнешь в
этом болоте, как я, как мать твоя, как все мы тут. Сынок, беги, не оглядываясь;
ничего не жалей, ни с кем не прощайся!
И я уехал из своего дома, из родного поселка, из детства. До
сих пор отчетливо помню, как сжималось сердце, как давила на грудь свинцовая
тяжесть, когда я сидел в обнимку с брезентовым рюкзаком на станции в ожидании
поезда. Меня сотрясал озноб, но не от утренней прохлады, а от страха перед
неизвестностью и полного одиночества. Я перебирал в памяти какие-то яркие
впечатления: бабушкины оладьи, сказки на ночь и тёплые руки её; пунцовые губы и
румянец на пухлой щеке девочки Тани, первый белый гриб, найденный в густом лесу;
и первый удар в лицо, полученный от хулигана, на голову меня выше…
