ОДНАЖДЫ ВЕЧЕРОМ (Вместо пролога)
Известно, что парижские кафе возникли задолго до того, как вошло в обычай пить кофе: первое из них было открыто шоколадником Манури еще при Генрихе II. Но подлинную славу кофейни приобрели лишь к середине XVIII века, когда столичный обыватель завел моду проводить в них большую часть своего свободного времени. Едва встав с постели, спешил он в кафе, чтобы выпить заветную чашечку перед дневным трудом; в полдень к чашечке прибавлялся стаканчик — «petit verre», в котором, разумеется, находилась влага скорее горячительная, нежели горячая; вечером же на столах появлялись и пузатенькие бутылки...
Впрочем, не следует думать, будто в кафе увлекались спиртным. Нет, не для этого приходили сюда добрые парижане. Они предпочитали занятия более интеллектуальные: шахматы, шашки, домино и, главное, застольную беседу — благо поговорить всегда было о чем.
Каждое кафе имело особый колорит и свой контингент посетителей. Любители шашек и домино собирались у «Валуа» и в «Итальянском кафе», увенчанном крылатой фигурой; иностранцы — немцы и англичане — предпочитали «Шартр» с дешевым табльдотом и вышколенной прислугой; пристанищем судейской братии из Дворца правосудия служило кафе «Парнас» на Кэ-де-ль-Эколь, где прогремит позднее голос Дантона; артисты оккупировали кафе «Прокоп» на улице Ансьен-Комеди; что же касается людей философского склада, то они обычно проводили свой досуг в «Регентстве» на площади Пале-Рояля.
Кафе «Регентство» отличалось тишиной и порядком. Главный зал его в стиле барокко был отделан венецианскими зеркалами, в которых отражались огни канделябров. Здесь не заказывали крепких напитков, как правило ограничиваясь сухими винами, лимонадом, кофе, засахаренными фруктами и мороженым, которое, кстати, стоя всего двенадцать су, считалось лучшим в Париже. И разговоры в «Регентстве» были иными, чем, например, в «Шартре» или в «Прокопе»: они вращались преимущественно вокруг проблем литературных и философских.
В один из октябрьских вечеров 1748 года кафе «Регентст^ во» было переполнено. Сегодня здесь начинался матч межд$ двумя великими шахматистами — Легалем и Филидором. Это событие вызвало значительный интерес в столице. Еще бы! Шахматы — не домино, а утонченный Филидор и глубокомысленный Легаль уже успели прославить Францию далеко за ее границами; теперь должно было решиться, кто же из двух сильнейших возьмет верх.
Стол в левом переднем углу зала, за которым сидели шахматисты, был плотно окружен любителями. Можно сказать, что все обитатели кафе сгрудились вокруг стола. Или, точнее, почти все. Ибо в углу, противоположном занятому прославленными маэстро, уютно расположились трое посетителей, которым, по-видимому, не было ни малейшего дела до происходящего в зале. Перед ними стояла почти пустая бутылка бургундского и абсолютно пустые бокалы; это доказывало, что предварительная часть встречи завершена и сейчас начнется главное — разговор, ради которого они здесь собрались.
Внешность каждого из троих была по-своему примечательной.
Тот, который сидел в центре и держался хозяином, обладал фигурой атлета, громким голосом и размашисто-небрежными манерами. Вопреки моде, он не носил парика, и голова его с коротко подстриженными, чуть вьющимися каштановыми волосами казалась вылепленной руками античного мастера. Высокий открытый лоб, живые глаза, крупный, хорошо очерченный нос, выразительный рот — все это придавало его одухотворенной физиономии привлекательность; атлет располагал к себе с первого взгляда. Его одежда была столь же небрежной, как и манеры; казалось, он не обращал на нее никакого внимания.
О его соседе слева сказать того же было нельзя.
Маленький и щуплый, сей господин был затянут в голубой атласный камзол, застегнутый на все пуговицы. Его парик был щедро посыпан пудрой, а манжеты сорочки сверкали белизной. Лицо его, если не видеть насмешливых глаз, показалось бы несколько заурядным, а голос был слаб и тонок. Тем не менее весь облик его носил на себе отпечаток интеллектуальной углубленности и даже академизма: внимательный наблюдатель мог без труда догадаться, что человек этот имеет самое прямое и непосредственное отношение к науке.
Третей собеседник не походил ни на одного из своих компаньонов. Светловолосый и голубоглазый, он выглядел провинциалом и по манерам и по платью. Очевидно, и сам он чувствовал это, и потому, должно быть, испытывал некоторую неловкость. Однако держался он с большим достоинством, маскируя природную застенчивость чем-то вроде высокомерия и скрывая пылкую восторженность души за нарочитой сдержанностью и даже холодностью обращения.
