В одну телегу впрячь не можно…
А. Пушкин. Полтава
Об этом спорят с давних времён. Потому что проблема сложная и в общем виде, для любого случая, не решаемая.
Сформулировать её можно так: если мы описываем чужой читателю мир, всё равно — экзотический или фантастический, то до какой степени можно использовать привычные слова родного языка?
С одной стороны, ванакс Агамемнон — колдобина в тексте, о которую читатель, знакомый с древней историей в пределах школьной программы, непременно споткнётся. И после третьего-пятого похода от подобных колдобин к разъяснительным сноскам, скорее всего, бросит бродить по кочкам великой поэмы. А царь Агамемнон — просто и понятно. И неважно, что структура власти в Микенах не очень напоминала русскую монархию — зато Гнедич приблизил к русским читателям мир «Илиады», погрузил в него, увлёк им — настолько, что в те времена даже в переложениях «Слова о полку Игореве», по замечанию ехидного Корнея Чуковского, «Ярославна принуждена была плакать гекзаметром».
Отличный пример, как надо пересаживать слово в почву другого языка и другой культуры, приводит Нора Галь:
«В австралийской и новозеландской литературе нередко встречается слово swag. Это соответствует русской скатке, только вместо шинели скатано и надевается через плечо одеяло, а в него закатаны, завернуты еще кое-какие нехитрые пожитки. Просто и понятно, сразу рождается зрительный образ: вот с такой скаткой через плечо, как по старой Руси с котомкой за плечами, бродят по стране в поисках работы сезонники-стригали и всякий иной не оседлый люд. Swagman, то есть человек со «свэгом», — это чаще всего именно сезонник, а подчас и прямой бродяга, перекати-поле. Так или вроде этого и надо переводить. Однако формалисты упорно, наперекор всем доводам и уговорам вставляют «свэги» и «свэгменов» в русский текст, загромождают книгу сносками и примечаниями».
С другой стороны, волосы как клюшки для конного поло — это о ком? Небось, о монстре ужаснее Горгоны Медузы? Нет, «локон как чоуган» — классическое описание кудрей красавицы. И переводчики персидской литературы, дабы не пугать читателя, тактично оставляют клюшку чоуганом. Объяснять, что это за штука, приходится в сносках, ничего не поделаешь.
Сноски, примечания и комментарии в переводах бывают неизбежным и меньшим злом, если уж очень далека от нас чужая культура. За примерами не надо лететь на Солярис. Иранист и поэт Юрий Марр, живший в середине 1920-х годов в Иране, вспоминал: «Моя попытка познакомить небольшой круг подготовленных персов с нашими авторами не увенчалась успехом. Я начал с Пушкина, с его «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон»… Слова «жертва», «Аполлон» были совершенно непонятны». А Набоков, взявшись переводить на английский «Евгения Онегина», в итоге сделал транскрипцию подлинника, подстрочник и — пояснения едва ли не к каждому пушкинскому слову.
Так всё-таки — переводить или не переводить?
С начала прошлого века вопрос не стал намного яснее. А ведь мы обрели возможность учиться у Галь и Чуковского чувству слова. Мы обогатились мириадами новых слов и неисчислимыми связями меж чужими и своими словами. Что там какая-то клюшка — мы, не дрогнув бровью, приняли Шаи-Хулуда и леоноптерикса, а игуанодон и ти-рекс нам уже как родные. Мы закалились непереводимыми блио, сари и хакама — и вполне понятными платьями на марсианках и штанами на зелёных пришельцах с планеты Хошь-ни-хошь; кицунэ — и девятихвостыми лисами; хоббитами и перианами — и низушками и полуросликами; фламбергами и катанами — и биркой «меч» на любом клинке длиннее перочинного ножа. А в итоге народ то и дело погружается в глубокие раздумья: насколько правомочно переводить японскую сказку в манере «пригорюнился заяц, да делать нечего» и можно ли называть всякую инопланетную всячину привычными именами.
И мнения сильно разнятся.
Любимая отмазка авторов фэнтези: «Ну, это же другой мир!» — уже в печёнках у всех сидит. Вот, например, недавно тухлое сало розового цвета пытались другим миром оправдать. Автору говорят: тухлое сало — жёлтое, зеленоватое, но уж не розовое! А он: у меня другой мир, вы что, знаете, как там тухнет сало?! И всё.
Но если уж даже сало там тухнет иначе, что говорить обо всём остальном! А гнусный гад-читатель спрашивает: почему ж у тебя в мире, где сам белок, похоже, устроен по-другому, обычные лошади-то бегают? — и опять ставит бедного автора в тупик. Мир никак не хочет становиться внутренне непротиворечивым. И притча во языцах — эти несчастные лошади.
Надо будет сегодня проиграть ему хамахарскую клячу обратно. Интересно, научусь я когда-нибудь разбираться в лошадях? Правда, мы, Руматы Эсторские, спокон веков не разбираемся в лошадях. Мы знатоки боевых верблюдов. Хорошо, что в Арканаре почти нет верблюдов.
А вправе ли были Стругацкие называть верховых животных Арканара и Эстора лошадьми и верблюдами? Дело ведь происходит не на Земле… хотя этот мир населён людьми, настолько людьми, что у Руматы есть местная возлюбленная. Но какие там были лошади, как выглядели вепри и насколько похож на куриного птенца цыплёнок, которого ест герой — совершенно не прояснённый вопрос.
