Это морг. Такой безобидный маленький домик стоит в углу институтского сада. Светло. Яркая зелень. Цветы. Кажется, по этой тропинке ходит Красная Шапочка. Нет. Здесь носят трупы.
Я доктор. Я иду на вскрытие. Вчера после операции умерла девочка. У нее был сложный врожденный порок сердца, и мы ее оперировали с выключением сердца и искусственным кровообращением. Это новый метод. Газетчики расписывают: поступает умирающий ребенок, подключается машина, сердце останавливается, десять - двадцать - тридцать минут героической борьбы, пот со лба хирурга. Все в порядке. Врач, усталый и счастливый, сообщает встревоженным родителям, что жизнь ребенка спасена. Через две недели здоровый мальчик играет в футбол.
Черт бы их побрал… Я вот иду на вскрытие. Никакой врач не любит этой процедуры - провожать свою работу в покойницкую. И я не люблю. Когда все ясно - посылаю своих ординаторов. Они потом докладывают результаты на утренней конференции. Доложат - и спишут человека. Так, наверное, кажется, если послушать эти сухие доклады: «На вскрытии обнаружено…». Нет, не так. Лежат эти покойники в памяти, всю заполнили. Дышать трудно.
Стоп. Давай, профессор, иди и делай свое дело. Не пытайся себя разжалобить. День только начался.
Комната такая, как во всех моргах. Какая-то серая. Окна вроде большие, а света не пропускают. И не потому, что стекла до половины замазаны жиденькой белой краской. Не знаю почему.
Стол оцинкованный. Бедность - нужно бы мрамор. А впрочем, покойнику все равно. Смешно - сколько я видел трупов, а не могу привыкнуть. Вот она лежит. Такая маленькая, худенькая, на большом столе. Косички. Вчера утром, наверное, мама последний раз заплела. Банты смялись. Не нужно смотреть. Нет - должен. Ведь смерть - это конец. Всему конец.
– Приступайте.
Прозекторам[1], наверное, все равно. Ведь они не лечат. А может быть, тоже чувствуют.
Стоят наши врачи. Некоторые из них мне вчера помогали. Кажется, достаточно грустны. Меня ужасно бесит, когда в секционной смеются. Тут смерть. Шапки долой. Впрочем, все условно…
Мне нужно знать: все ли сделано как надо? И как нужно делать лучше, чтобы другие не умирали? Или хотя бы реже умирали?
– Перчатки. Инструменты.
Я сам должен посмотреть сердце. Был сложный врожденный порок сердца - называется «тетрада Фалло». Это когда сужена легочная артерия, а в перегородке между желудочками остается отверстие. Темная венозная кровь подмешивается к артериальной, детишки задыхаются и синеют даже при небольшом усилии. Редко кто доживает до юношеских лет.
Может, доктор, немного утешиться? Все равно померла бы девочка. Мать рассказывала - целыми днями сидела у окошка, завидовала другим. Но в куклы играть была большая мастерица. Фантазерка. Так что из нее могла бы выйти поэтесса… Или художница… Может быть.
Два типа операции применяются при таких пороках: можно расширить вход в легочную артерию специальным инструментом на работающем сердце, вслепую, не ушивая отверстие в перегородке. Выздоровление не наступает, но несколько лет жизни прибавляется, и дети становятся подвижными. После операции умирает пятнадцать процентов. Второй тип операции: сердце выключают с помощью машины «сердце - легкие», желудочек широко вскрывают. Отверстие в перегородке зашивают заплатой из губчатой пластмассы. Вход в легочную артерию расширяют, удаляя часть мышечной стенки желудочка.
Это очень трудно. Сердце открыто почти целый час. Кровь в него по окольным путям все-таки поступает и сильно мешает шить. Внутри можно повредить сосуды, клапаны. После того как все закончишь, сердечные сокращения очень слабые, часто возникают разные осложнения. Умирает около тридцати процентов.
Вот он, этот процент. И вообще жизнь и смерть в процентах… Как в бухгалтерии. А куда денешься? Нужно искать утешение. Все-таки семьдесят девочек из ста пойдут в школу, вырастут и выйдут замуж. После такой операции можно.
Но не эта.
Я плохо ушил отверстие. Часть швов прорезалась - края отверстия были захвачены слишком поверхностно. Но вход в легочную артерию хорош - свободно проходит палец. Однако я не радуюсь. Наоборот. Раз осталась дырка в перегородке, то это только хуже. Легкие переполнились кровью. Отек. Смерть.
Все ясно, профессор. Корреспонденты могут и дальше писать о тебе хвалебные статьи. Молодые врачи смотрят с восхищением. А ведь ты угробил девочку, простите за грубое слово. Или «зарезал», как иногда говорят о хирургах.
Никуда не денешься. Остается бросить скальпель на стол и по крайней мере сказать всем, что я думаю о собственной операции. Все-таки немножко легче.
Нет, этого мало. Может, я уже и не буду делать таких операций. Я сыт этими девочками с бантами. По горло сыт всей этой канителью, которая называется «жизнь». Но все-таки нужно хорошо разглядеть, как можно наложить получше эти проклятые швы. Сердце-то уже не сокращается в руках. Кровью не заливает. И банты, которые были видны вчера из-за простыни, все равно уже мертвые и теперь не пугают меня.
Нужно, видимо, вот так. И пучок Гиса[2] не зацепишь, и держать будет крепко.
Теперь можно поблагодарить прозектора, Серафиму Петровну, и идти.
