Часть первая. Когда молчат пушки
В субботу 17 декабря 1955 года, сырым и туманным западно-берлинским днем, участников американского оперного спектакля “Порги и Бесс” — все 94 человекоединицы — попросили собраться в репетиционном зале на инструктаж. Инструктаж проводили советник американского посольства в Москве Уолтер Уолмсли-младший и второй секретарь посольства Рой Лаури. Оба они специально приехали в Западный Берлин — проинформировать труппу о предстоящих гастролях в Ленинграде и Москве и ответить на вопросы, если таковые появятся.
Первая в истории поездка американской театральной труппы в Россию — венец четырехгодичного мирового турне “Порги и Бесс” — явилась плодом долгих, запутанных и так до конца и не проясненных переговоров между СССР и компанией “Эвримен-опера, Инкорпорейтед”, в лице продюсеров Гершвиновой оперы Роберта Брина и Блевинса Дэвиса.
Русские до сих пор не доставили виз, но громадная труппа — пятьдесят восемь актеров, семеро рабочих сцены, два дирижера, комплект жен и секретарш, шестеро детей с учителем, трое журналистов, два пса и один психиатр — пребывала в полной боевой готовности и прямо-таки горела желанием в ближайшие 48 часов отбыть из Восточного Берлина и через Варшаву и Москву поездом проследовать в Ленинград — расстояние примерно в 1100 миль, занимающее почему-то трое суток езды.
На инструктаж я ехал в такси с миссис Гершвин и квадратным, мускулистым человеком по имени Джерри Лоз, в прошлом боксером, а ныне певцом. Миссис Гершвин, как всем известно, замужем за Айрой Гершвиным, братом композитора и автором либретто “Порги и Бесс”. В минувшие четыре года она то и дело оставляла мужа дома, в Беверли-Хиллз, и отправлялась с труппой скитаться по свету:
— Айра — коровья лепешка какая-то. Ему из комнаты в комнату перейти — пытка. А я вот, солнышко, — прямо цыганка. Обожаю путешествия.
Эта маленькая, хрупкая женщина по прозвищу Ли (сокращенное от Леноры) обожает бриллианты и выходит увешанная ими к завтраку, обеду и ужину. У нее выбеленные перекисью волосы, лицо в форме сердечка и девический голосок. Разговор ее — это случайные, беспорядочно несущиеся вперед обрывки фраз, произносимые звонким, не таящимся от людей шепотом и склеенные ласкательными именами.
— Солнышко, — щебетала она, пока мы сквозь мрак и морось ехали по Курфюрстендам, — вы про елку слышали? Русские устраивают нам рождественскую елку. В Ленинграде. Прелесть какая. Тем более что они вообще не верят в Рождество, да ведь, дорогуша? И потом, Рождество у них гораздо позже. Потому что у них другой календарь. Радость моя, неужели это правда?
— Что они не верят в Рождество? — спросил Джерри Лоз.
— Да нет же, солнышко, — нетерпеливо сказала миссис Гершвин. — Насчет микрофонов. И съемок.
В труппе уже много дней шли разговоры о несоблюдении в России неприкосновенности частной жизни. Ходили слухи, что письма там перлюстрируют, а гостиничные номера полны скрытых камер и микрофонов. Поразмыслив, Лоз сказал:
— Думаю, правда.
— Лапушка, но как же так? — запротестовала миссис Гершвин. — Это же с ума сойти! И где нам тогда сплетничать — в туалете, что ли? И все время стоять и воду спускать? А насчет скрытых камер...
— Думаю, тоже правда, — сказал Лоз.
Миссис Гершвин умолкла и погрузилась в задумчивость, в которой и пребывала до конца нашей поездки. Тут только она не без грусти произнесла:
— Все-таки с елкой — это они молодцы.
Мы минут на пять опоздали и с трудом нашли свободные места в рядах складных стульев, расставленных в репетиционном зале. Зал, с зеркалами во всю стену, был битком набит и жарко натоплен, но, невзирая на это, некоторые из собравшихся, будто уже чуя холодные степные ветры, сидели в пальто и шарфах, специально купленных для поездки в Россию. Процесс приобретения этих предметов одежды оказался пронизан духом конкуренции, благодаря чему во многих присутствовавших было что-то эскимосское.
Собрание открыл Роберт Брин, ко-продюсер и режиссер “Порги и Бесс”. Он представил нам эмиссаров посольства, Уолмсли и Лаури, сидевших за столом лицом к публике. Затем Уолмсли, плотный, средних лет человек, подстриженный под Менкена, объяснил, сухо и растягивая слова, какую “уникальную возможность” являет собой предстоящее турне, и заранее поздравил собравшихся с “громадным успехом”, который, он уверен, ждет их по ту сторону “железного занавеса”.
— Все, что происходит в СССР, запланировано, а поскольку ваш успех запланирован, я без всяких опасений поздравляю вас уже сейчас.
Мистер Лаури, моложавый, чопорный, напоминающий школьного учителя, видимо, почувствовал, что в комплиментах коллеги чего-то не хватает, и вставил, что Уолмсли, разумеется, совершенно прав, но что “в России вашего приезда ждут с восторгом. Там знают музыку Гершвина. Один мой русский знакомый недавно был в гостях, так там его приятели втроем пропели „Ты теперь моя, Бесс” от начала до конца”.
Исполнители благодарно заулыбались, и слово снова взял Уолмсли.
— Да, среди русских есть и хорошие люди. Очень хорошие. Но у них плохое правительство, — говорил он медленно, с расстановкой, как бы диктуя. — Необходимо все время помнить, что их система правления в корне враждебна нашей. Там такие законы, о которых вы и не слыхивали. Лично я за всю свою жизнь — а у меня большой опыт — ничего подобного не видел.
