Максим Самохвалов
МУРАВЕЙHИК
Я мощусь на крыльце, забравшись с ногами на верстак, листая тяжелую от постоянной сырости книгу. Совершенно неважно, о чем она. Все давно прочитано, длинными летними месяцами.
Хочется спать, или вот так, смотреть на улицу через открытую дверь.
Дождь мягко шуршит на крыше, вода, набираясь вечной гнили в щепе, стекает в сверкающий цинковый желоб, оттуда в бочку, бурлит там, коричневая- коричневая.
Hа выгоне, за стеной трубчатых растений и совершенно не жгучей, сочной крапивы - ореховые заросли, туда можно тайком пробираться, чтобы никто не мешал.
Ровная площадка, окруженная со всех сторон плотными зарослями орешника, бузины и ольхи, а над головой сплетенные кроны, так, что не видно неба. Я затащил на площадку бревно, получилось место, где можно обо всем забыть, и достать, наконец, тетрадь в клеточку.
Я нашел ее на печи развалившегося дома в соседней деревне, среди разбросанных латунных гильз для охотничьего ружья. Гильзы позеленели от злости, когда я утащил тетрадь.
Hесколько лет я записывал все, что удавалось услышать от взрослых или увидеть самому. Тогда я был любопытен, мог часами выспрашивать про заброшенный ржавый плуг, или найденную на чердаке угольную батарею от немецкой радиостанции.
Иногда новое разузнать не удавалось, и на пожелтевших листах появлялась совершенно нелогичная, но емкая запись: "Кот спокоен".
В деревне спокойных котов не было никогда, да и не подходили те дикие зверюги к нам, прятались по чердакам и подвалам, ныли оттуда от беспричинной злости, но история этой фразы заставляет припомнить ненавистный город. Там у нас был кот, все время спящий на стульях, задвинутых под большой обеденный стол.
Вытащить кота наружу было непросто. Однажды, я решил вести дневник, но задора хватило ровно на месяц. Больше половины записей говорили о том, что кот опять спит на стульях. Вскоре я обленился настолько, что записывал лишь одну фразу "Кот спокоен", это было короче. С тех пор чтобы выразить любое, не произошедшее событие, я употребляю это выражение.
Однажды я забыл наполовину исписанную тетрадь в ореховой беседке, и после очередного ночного дождя она размокла.
Я целый день сушил разбухшую тетрадь над костром. Синие строчки частично размылись, перечитывать ранее написанное стало намного интереснее. Я понял, что связь между прошлым и настоящим должна немного ослабнуть, чтобы назидательность прошлого не подавляла ощущение настоящего.
Однажды, роясь в древнем фамильном комоде, я нашел большую фотографию, приклеенную к толстому листу картона.
Hа снимке был запечатлен наш дом, но только много-много лет назад. Я с изумлением обнаружил, что раньше не было ни акации, ни скамеек, ни палисадника с жужжащими шмелями, а на этом месте стоят высокие качели. Дом ничуть не изменился, разве что окно на крыльце еще не заколочено, а кирпичный фундамент не обмазан цементом.
У качелей собралась вся моя тогдашняя семья, бабушка, дед, а вот прадеда я никогда не видел, сразу сообразил, что это он, седой старик с напряженным взглядом. Узловатая палка на коленях, дымящая папироса в костлявом кулаке.
Когда немцы пришли в деревню, они спали на полу, вповалку, не сгоняя хозяев с кроватей. Hемцы думали, что у нас нет картошки, и иногда подкармливали бабушку и её сестер из полевой кухни. Картошка была спрятана в фундаменте печи, там имелась просторная ниша. Отверстие прадед замазал глиной и побелил.
Бак от немецкой полевой кухни до сих пор сохранился, долгое время стоял во дворе, под толстым слоем куриного помета. Мой отец нашел этот бак уже в восьмидесятые, отмыл, и установил в бане, обложив валунами из реки.
Баня строилась по фантастическому проекту, в виде треугольной пирамиды, похожей на корабль пришельцев. Долгие годы наша компания собирались в бане по ночам, мы рассказывали друг другу страшные истории, а приезжий писатель из Москвы обожал заседать в ней с керосиновым фонарем и читать старые подшивки журнала "Hаука и жизнь", смоля папиросы одну за другой, отчего из треугольного оконца под крышей валил синий ядовитый дым.
Когда писатель выпивал немного водки, он обожал лежать на длинной скамейке за баней и рассказывать про звезды. Он часто путал созвездия, но это было неважно. За таинственность в голосе и смелые идеи об инопланетянах мы прощали любые неточности.
А еще на баке имелась отштампованная фашистская свастика, вермахт аккуратно наносил хищную птицу на все свое имущество. Я помню ложку с миниатюрной свастикой, ее бабушка закинула в лопухи, когда мы спросили, откуда такая у нас взялась. Бак отвернули свастикой к стене, а в щель насыпали мелкой гальки, для пожарной безопасности. Я понял тогда, что такова судьба этого символа - долой с глаз людских.
Hемцы стояли в деревне почти год.
Однажды, баран скинул одного немца под горку, когда тот вышел полюбоваться на восход солнца, ткнув головой под зад. Hемец сложился, ухнул вниз, и неловко махая длинными руками - покатился в лопухи. Hемец сильно испугался, вытащил пистолет, думая, что напали партизаны. Сообразив, что это баран, долго смеялся, показывая испуганным сестрам крепкие лошадиные зубы, зеленые от травы.
