Получив вторую половину денег за свою книжку, я почувствовал неотвратимое стремление потратить их в Москве, а не где-нибудь в другом месте.
Первая половина улетучилась в процессе выхода книги, она как бы ушла на самообслуживание самого издания, я её недостаточно чётко прочувствовал.
День выезда я приурочил ко дню рождения моего друга. Обычно мой друг отмечал эту дату с широтой и блеском, впрочем, оправданным твёрдым решением сразу же после праздника начать новую жизнь.
Дома моя поездка в Москву проходила под общим названием «Покупка Зимнего Пальто в Москве». К этому времени моё легкомысленное черноморское пальто порядочно поистерлось, и мне в самом деле было нужно новое.
Мама, как всегда, пыталась приостановить мою поездку, на этот раз ссылаясь на то, что в Москве, как сообщало радио, стояли сильные морозы, и я в своём ветхом пальто мог простудиться ещё до того, как успею купить новое пальто. Мне удалось доказать ей, что покупка нового пальто в такой мороз будет его лучшим испытанием, наиболее полноценной обкаткой, которую нельзя получить в условиях нашей двусмысленной колхидской зимы.
Против этого она ничего не могла возразить, а только предложила мне подшить карман с аккредитивами, с тем чтобы я в Москве вспорол его в гостинице перед самой покупкой пальто, разумеется, в условиях полного одиночества.
Но и эту попытку я отверг на том основании, что я уже больше не студент, а даже как бы писатель; во всяком случае, новенький членский билет лежал у меня в кармане.
— Но не всё же об этом знают, — сказала она довольно резонно и предложила хотя бы булавками подколоть карман с аккредитивами.
— Нет, — сказал я и уложил их в чемодан вместе с десятком экземпляров своей книжки.
В день вылета я вместе с другими пассажирами дожидался лётной погоды на сухумском аэровокзале. Наш самолёт отменили, но нам сказали, что шансы на вылет остаются, только надо терпеливо ждать.
Прождав часа два, я отправился в буфет, где встретил нескольких знакомых лётчиков, свободных от полёта. Примерно через час они меня таинственно провели сквозь какие-то служебные проходы и посадили в какой-то полутранспортный самолёт с жёсткими, как мне кажется, алюминиевыми сиденьями. Таинственность оказалась излишней, потому что через некоторое время в этот же самолёт вошли все пассажиры, которые вместе со мной ждали погоды.
Чемоданы складывались напротив дверцы. Дальше хвостовое отделение было забито неизвестным мне грузом в мешках и ящиках. Впрочем, ящиков, возможно, и не было. Может быть, даже и мешков не было, но у меня осталось такое впечатление, что в самолёте было навалом мешков и ящиков.
Мы взлетели, и минут через двадцать я убедился, что погода и в самом деле нелётная. Было такое ощущение, что мы находимся внутри огромной врубовой машины, которая ввинчивается в меловые горы, а они, время от времени, подточенные ею, обрушиваются сверху на самолёт.
Примерно через час после вылета на пути из туалета к своему месту я заметил, что мой чемодан, который я оставил в вертикальном положении, лежит в лёжку, словно он уже заболел морской болезнью. Я его приподнял, встряхнул для бодрости и поставил рядом с другими наиболее устойчивыми чемоданами. Тут я заметил, что в этом лежбище чемоданов немало экземпляров, не отличимых от моего. Мне подумалось, что такое сходство к добру не приведёт. В кармане у меня оказался химический карандаш, я пригнулся над моим чемоданом и густо закрасил его верхнюю плоскость возле ручки. Получилось довольно симпатичное пятно с голубовато-зелёным отливом, напоминающее абстрактный рисунок.
Когда я вложил карандаш в карман и разогнулся, взгляд мой встретился со взглядом пассажира, который сурово и терпеливо следил за моими действиями. Я сделал неопределённый жест в том смысле, что мои действия совершенно безвредны как для чемодана, так и для нашего полёта в целом.
Пассажир этот мой миролюбивый жест почему-то не принял, а продолжал сурово следить за мной, только ещё выше приподняв голову, как бы расширяя кругозор бдительности. Так дирижёр приподымает голову, неодобрительно прислушиваясь к звучанию самых дальних инструментов.
Я снова вынул из кармана карандаш и, фальшиво подбрасывая его на ладони, отправился на своё место. Мне показалось, что он его не разглядел или принял за какой-то другой инструмент, может быть, портативную отмычку.
Как только я сел на своё место, он встал и поспешно пошёл в хвост самолёта. Выйдя из туалета, он остановился и, заложив руки за спину, наклонился над чемоданами, не притрагиваясь ни к одному из них. Возможно, он мне демонстрировал универсальную форму проверки состояния багажа, принятую на всех международных авиалиниях.
Мне кажется, он обнаружил радужное пятно на моём чемодане и особенно долго присматривался к нему. Вероятно, он его принял за тайный шифр или некий варфоломеевский знак. В какое-то мгновенье он низко наклонился над ним, продолжая держать руки за спиной и повернув к нему ухо, из чего я заключил, что он старается расслышать тиканье часов адской машины, вложенной мной в чемодан. При этом вся его фигура, безупречно склонённая над чемоданами, как бы говорила — даже при таких чрезвычайных обстоятельствах, как видишь, я не даю воли рукам, а только смотрю и слушаю.
