Эдуард Лимонов
МОЙ ЛЕЙТЕНАНТ
Я жил в Нью-Йорке уже неделю, а никого еще не выебал. Приплюсовав к этому еще несколько дней в Лос-Анджелесе, в которые я тоже никого не выебал, получалось около десяти дней без секса. Я загрустил. Мне показалось, что мир меня не хочет. Конечно, можно было пойти и взять проститутку, но их отталкивающие манеры и вечная профессиональная жажда наживы и привычки к обману ("Это будет стоить тебе еще двадцать баксов, друг!") меня злят.
Упомянул имя Даян мой старый приятель... Мы с ним сидели в кафе на Мак-Дугал-стрит и лениво разговаривали. Мне мужчины, во всяком случае большинство мужчин, исключения я делаю только для особо категории гомосексуалистов, давно неинтересны. Даже более того, они для меня неодушевленны. Все их заботы в этой жизни меня никак не затрагивают, их проблемы -- не мои проблемы, спорт меня не интересует, их священные веры в тот или иной политический строй попахивают для меня дикарем и его дубиной... и вообще, кроме физической силы, это существо, на мой взгляд, совершенно ничем не обладает. Самое большее, что может сделать мужчина, -- быть зловещим.
Но все равно я убивал свой вечер с этим более чем пятидесятилетним человеком, мне хотелось быть благодарным ему за много лет назад оказанные услуги. В тяжелые для меня времена здесь, в Нью-Йорк-Сити, он помогал мне -давал плохо оплачиваемую, очень плохо оплачиваемую, но работу; и вот спустя пять лет я сидел с ним, и мне было неимоверно скучно. Он то затихал, переваривая пищу (мы только что отобедали, то говорил вдруг что-нибудь официанту на ужаснейшем английском языке, чего-то от бедного парни домогаясь. Кажется, мой друг утверждал, что кофе у них плохой, и, может быть, учил официанта, как готовить хороший кофе... После урока, данного официанту он, очевидно, поняв, как мне скучно, стал рассказывать, что наш общий знакомый, старый художник, поселился вблизи авеню Си, а над ним, этажом выше, живет блондинка Даян. Она, оказывается, и сманила художника пойти жить в этот ужасный район, который, однако, становится лучше.
На художника мне было положить, а Даян я вспомнил. Я ее знал, я даже ебал ее несколько раз. Вообще-то она была лесбиянка, по-моему, с садистскими наклонностями, но ебалась и с мужчинами, со мной, во всяком случае.
Кроме того, у нее был муж. Как обычно в таких случаях, муж любил блудливую и постоянно экспериментирующую жену, дрожал над ней и позволял ей все. Но несмотря на это, сказал мой друг, оказывается, уже с год назад Даян ушла от мужа и поселилась на авеню Си -- отважная лесбиянка.
"Мы все здесь ошиваемся в Ист-Вилледже, -- уныло сказал мой друг. -- У нас свой бар, где мы собираемся. Она часто приходит".
Я вспомнил, что Даян поставила мне в последнюю весну моей жизни в Нью-Йорке по меньшей мере трех женщин -- у нее был талант к сводничеству... И пару раз она ухитрилась с удовольствием влезть со мною и фимэйл в постель втроем. Она это любила. Если не ебаться, то посмотреть. Она была легка в обращении, много пила, в любой час дня и ночи была готова отправиться куда угодно. Я подумал, что Даян мне пригодится, и взял у друга ее телефон.
Я позвонил ей на следующее утро. "Систер! -- сказал я. -- Хай!" И она меня узнала. "Где ты? -- спросила Даян. -- В Париже?" "Нет, -- сказал я, -- я здесь, на Коломбус-авеню". "Приезжай", -- сказала она обрадованно. -- "В шесть часов я как раз возвращаюсь с работы. Только не бойся, я теперь живу на авеню Си".
Я не думал о ее пизде, когда ехал к ней, я думал о тех пиздах, с которыми она меня свяжет. У нее всегда были какие-то.
Не всех можно посылать на хуй на улице. Не скажи этого группе молодой пуэрто-риканской шпаны, ни в коем случае. Им следует отказать вежливо, но смело, без дрожания речи и лица. С достоинством. Но отдельную личность, даже и латиноамериканского происхождения, можно порой послать. Тем более если это человек около пятидесяти лет, и хотя и зловещего вида, но только для непосвященного наблюдателя, разумеется... Посвященному же всегда ясно, что он обычный вымогатель. Они хвалятся, что у них горячая кровь, но у меня тоже. Я его послал, когда он обратился ко мне на 13-й улице и Первой авеню. "Фак оф!" -- Он и отстал уныло.
"Ничего, обойдешься", -- подумал я. Наверное, я изменился за время моей европейской жизни, в лице, очевидно, появилась интеллигентская, что ли, слабость, опять стали просить денег на улицах. Когда жил здесь -- не просили, понимали, что хуй дам.
Я знаю, что Первая авеню как бы граница. Была, во всяком случае. Фронтир, так сказать. Дальше обычно начинались степи -- земли дикарей, особо опасные территории, заселенные враждебными племенами, которые жили по иным законам, нежели цивилизованный мир, а то и вовсе без законов. Посему я собрался, сделал равнодушно-свирепое лицо. с каковым прожил в свое время в Нью-Йорке больше пяти лет подряд, и пересек фронтир.
Ничего особенного не произошло Заборы и стены забытых всем миром и давно эвакуированных учреждений, обильно татуированные местными племенами, сменялись и перемежались жилыми зданиями, у входов в которые, среди куч разлагающегося на августовском солнце мусора, сидели пуэрто-риканские и доминиканские семьи. Их энергичные дети бегали, кричали и резвились на видавших виды камнях и асфальте всех этих авеню А, Би и, наконец, Си и прилегающих пересекающих их улиц. Вонь была та же, тошнотворная нью-йоркская мусорная жижа затекла так глубоко в щели тротуаров, что ее не смывали и обильные нью-йоркские дожди. "Этот город невозможно будет продезинфицировать даже если кто-нибудь и получит однажды чрезвычайные полномочия сделать это", -- подумал я. И так как никаких видимых опасностей как будто не было вблизи, я отвлекся. Я шел себе и думал о том, кого мне даст Даян сегодня позже к вечеру.
