Переход от 1920-х к 1930-м годам можно считать периодом становления советской идеологии: именно в это время она складывается в цельную всеобъемлющую систему, охватывая собой различные уровни жизни, а областями ее экспансии становятся как сфера публичных репрезентаций, так и приватное пространство. Сразу подчеркну, что под идеологией (в нашем случае, «советской идеологией») я буду понимать определенные установки (как явно осознаваемые, так и интуитивные), которые «пронизывают» различные социальные слои общества, выполняя функцию дисциплинирования и нормирования и обусловливая создаваемые вербальные и/или невербальные тексты. Я также буду придерживаться следующих аспектов понимания политики: как структуры норм и ценностей, характерных для анализируемого периода (т. е. фактически как синонима идеологии), и как способа трансляции идеологических установок в различные жизненные области.
Для анализа специфики советской политики особый исследовательский интерес представляет сфера приватного: в отличие от публичной сферы, где идеология намеренно эксплицируется, политические техники здесь зачастую носят неявный, имплицитный характер, происходит некое «инобытие» политического. В предлагаемом исследовании я буду рассматривать то, как в 1920–193 о-е годы происходило внедрение идеологии в дискурсы о моде и гигиене, т. е. как на языковом уровне осуществлялась политизация этих культурных парадигм. Уточню, что меня будет интересовать не столько «объективная реальность» бытования институтов моды и гигиены в ситуации экспансии советской идеологии (эти сведения помогут мне выстроить контекст), сколько формы журнальной репрезентации моды[1] и гигиены, опосредованные идеологическим ферментом. Таким образом, я буду работать с различными аспектами понимания моды и гигиены: я рассмотрю их и как социальные институты эпохи модерности, и как подвижные системы смыслов, данные нам в (журнальном) дискурсе[2].
Журналы как пространство обсуждения моды и гигиены выбраны мной не случайно: в 1920–1930-е годы именно женские журналы и журналы мод можно рассматривать как область, где происходило вырабатывание «идеологического языка». Высокая периодичность и большие тиражи женских журналов позволяют проследить непрямые пути формирования идеологии: идеологию в журналах этого времени можно представить не (только) как сложившуюся и считываемую систему взглядов, но как поле, где понятия только складываются, где можно зафиксировать процессы наделения значениями и уловить мутации смыслов. Журнальная установка на популяризацию и трансляцию идей позволяет увидеть, как культурные формы (в нашем случае, мода и гигиена), попадая в пространство журнала, претерпевают семантические трансформации, становясь аргументами в политическом высказывании.
Политическое опосредование моды и гигиены в 1920–1930-е годы продуктивно рассмотреть сквозь призму понятия «культурности». Так, социолог В. В. Волков предлагает проследить «изменение практик, стоящих за этим понятием и логику их взаимоотношений» [Волков 1996: 201], обращаясь прежде всего к таким аспектам «культурности», как внешний вид и личная гигиена. По мнению исследователя, в эти годы «быть индивидуально цивилизованным» [Волков 1996:197] означало овладеть определенными «культурными» навыками, от поведения в общественных местах — до мытья головы и чистоты нижнего белья[3]. Как писал в то время наркомпрос А. В. Луначарский (в программной статье журнала «Искусство одеваться»): «…наша цель — поднимать культурный уровень пролетариата и крестьянства; а в эту культуру входит, конечно, чистая, опрятная, приличная одежда. Если пролетарий или пролетарка, комсомолец или комсомолка, вместо того чтобы пропить деньги в пивной или проиграть их в карты, покупают приличную одежду, то это, конечно, положительный факт» [Искусство одеваться 1928 № 13][4]. Мода и гигиена были одним из пространств для освоения навыков культурности (наряду со всеобщим образованием, приобщением к искусству, приличным поведением в общественных местах и повседневной жизни и пр.) — через дискурс о моде и гигиене осуществлялось «мягкое дисциплинирование» советских людей и особенно новых горожан — недавних выходцев из села[5].
Более сложную и проблематичную модель «культуры» описывает Ш. Фицпатрик в своей книге о повседневности сталинизма. Она выделяет «несколько уровней культуры, которые предстояло освоить людям в СССР». Так, на первый уровень ею помещается «культура личной гигиены — привычка мыться с мылом, чистить зубы и не плевать на пол — и элементарная грамотность»; на втором — «правила поведения за столом, в общественных местах, обращение с женщиной и основы коммунистической идеологии»; на третьем — культура этикета — «хорошие манеры, правильная речь, опрятная, соответствующая случаю одежда… способность разбираться в таких… предметах, как литература, музыка и балет» [Фицпатрик 2001: 99]. Предложенная модель не только подчеркивает динамический характер процесса «окультуривания», но и акцентирует социальную неоднородность его участников. Она латентно содержит указание на
