— Иванушка, родненький, не убивай! Пожалей старую!..
Иван опустил топор-клювач, которым крушил дубы-скоморохи, напущенные на него ведьмой. Оглядел поляну перед колдуньиной избой. «Да уж, дров изрядно наколол — на три зимы хватит».
— С чего бы мне тебя не убивать? Народ на тебя жалуется. Порчу на женщин наводила?
— Ой, грешна! Во всём покаюсь, только не убивай. Наводила порчу, но ведь сплошь на распустёх да неумех, а справным хозяйкам от меня вреда не было!
— Детей воровала?
— Так я ж не всех подряд, а только мальчишек-неслухов, кого мать прокляла. Чтоб, говорит, тя побрало! Тут уж я не вольна, мать велела, надо украсть.
— Тебя послушать, так тебе не голову рубить, а красной шапкой наградить. Бурю ты вызвала? А от неё сколь вреда, прикинь только!
— От боязни, исключительно со страху! Я видела, что ты идёшь, так думала, непогода тебя остановит.
— Индюк думал, да в суп попал. Ладно, что с тобой делать… Живи пока. Дрова, что я нарубил, в поленницу оклади, в лесу приберись, что там ураганом наломано. Назад поеду, спрошу строго.
— Иди, коли себя не жалко, — сказала ведьма приободрившись. — Только помни, туда дорога торная, а к дому — сорная. Туда витязи хаживали, да обратно ни один не возвращался.
— Не пойму, что это ты обо мне беспокоиться начала?
— Ты меня пожалел, и я тебя жалею. Только ведь ты всё равно пойдёшь смерти искать. В сказках Иван-царевич хотя бы суженую выручает, а тебе чего взыскалось? Зло сокрушать? Ну, вот, сокрушил ты меня, злыдню паршивую… а толку? Новая народится, ещё злее моего. Без этого в наших краях нельзя.
— Сам знаю, — сказал Иван. Двумя ударами клювача допревратил в поленья ствол поваленного дуба-скомороха, присел на чурбачок. — Потому и тебя не добил, что ты бабка подневольная. Я на закат иду искать того, кто сам мерзости творит и вам велит. С ним у меня разговор другой будет.
— А оно тебе надо? Жил бы в родных краях, а я бы тут потихоньку злодействовала. Злу до тебя, небось, и не доплюнуть было бы.
— Надо идти, бабушка.
— Ну, вот, я тебе уже и бабушка. Телок ты ещё, Ваня, жёсткости в тебе нет. Слопают тебя там и косточек сплёвывать не станут. Шёл бы ты домой, к отцу-матери, женился бы на справной девушке. Жил бы, как добрые люди живут, а того пуще — поживал. Подвигов на твою долю и без того хватает, молва вперёд тебя побежит: «Побил, де, ведьму проклятущую». А я бы тишком сидела. Что же, я не понимаю, что ты и вернуться можешь, дорога знакомая.
Иван невесело усмехнулся.
— Хорошо поёшь, старая. Только невестой я покуда не обзавёлся, а отца с матерью вовсе не знаю. Я Иван Безродный.
— Ну, коли по тебе плакать некому, то иди. Разве что, когда ворон о тебе смертную весточку принесёт, я, старая, по тебе всплакну. Уж не знаю, от жалости или от радости.
Родителей своих Иван и в самом деле не знал. Рос у бабки, которая жила на выселках и почиталась у односельчан ведьмой, хотя ни людям, ни стадам, ни посевам урона от неё не было. Зато помочь в хвори или иной беде — могла. Бабушку Иван любил, потому, наверное, и сейчас, встретившись с настоящей злодейкой, не стал карать насмерть, отпустил душу на покаяние.
От бабушки Иван услышал и рассказ о великом зле, что властвует в чужих закатных краях. Тридевять земель пройти — всюду люди живут, хорошо ли, плохо, привычно или странно, но по-человечески. А как выйдешь за родной сорок, тут и перевод роду людскому. Там нежить обитает и нечисть, оттуда лихоманки ползут и мороки. В стародавние времена оттуда прилетали крылатые змеи, плевались огнём на людские города. Теперь вроде как поутихли, но надолго ли — кто скажет?
Многие герои ушли на запад, чтобы встать заслоном на пути нелюди, но ни самих воинов никто больше не видел, ни весточки от них не приходило.
— Отец твой там, — произнесла однажды бабушка хрипло, словно через силу, и сколько Иван ни выспрашивал, больше не добавила ни слова.
Тогда Иван и решил, что непременно пойдёт за тридевять земель, чтобы сразиться со злом и сокрушить его, каким бы оно ни оказалось. Об отце старался не думать, ясно же, что нет его в живых. Будь иначе, хоть какую весточку да прислал бы.
Подросши и почувствовав силу, Иван стал проситься у бабушки в люди. Мысль о немирном западе и засевшем там зле накрепко запала в его голову, и хотя об этом он слова не говорил, но бабушка всё понимала и слышать не хотела ни о каких походах. Потом смирилась и велела найти и принесть из дровяника старый топор. Иван живой ногой сбегал, принёс. Старуха оглядела сияющее лезвие, покачала головой:
— Он, никак, ржавый был. С чего это просветлел?
— Я его почистил. Такой топоришко ладный: и рубить им хорошо, и поленья колоть. Такому топору без дела пропадать негоже. Я с позатой зимы только им дрова и колю.
— И он тебе в руки дался?
— Чего ж не даться? Инструмент к руке пригожий.
— Тут не топор к руке, а рука к топору пригожая. Это, Ванечка, топор-клювач. Схватил бы его какой рукосуй, топор бы мигом ему что-нибудь оттяпал. Но раз вы друг дружку уже нашли, больше мне помочь нечем, разве что памятку о себе подарить, — бабушка сняла с шеи шёлковый гайтан, на котором висел маленький гром-камень. Такие камешки в курятнике вешают, от хоря, лисы, от птичьёй беды. На шее такое носить не принято, — бабушка строго подняла палец, — но ты носи, не снимая, потому как это зрячий камень. Пока его носишь, никто тебя ни в спину ударить не сможет, ни ядом опоить, ни порчу наслать. От всякой напасти зрячий камень убережёт, любому врагу придётся против тебя лицом к лицу выходить. Там уж надейся на своё молодечество. А мне осталось тебе подорожничков напечь. К завтрему управлюсь и провожу тебя.
