С Фазилем мы познакомились, когда он попал под обстрел на мосту и привез к нам девочку Люсинэ. Стреляли в джип Фазиля, но в него уже не первый раз стреляли, так что таратайку свою он бронировал. Ну и руки у стрелков росли из того места, откуда они у нормальных людей не растут, так что в джип Фазиля они попросту не попали, а попали в машину мирных армянских «челноков», куда-то ехавших по своим торговым делам. Фазиль выскочил из своего джипа, под минометным огнем добрался до дымящейся «шестерки», увидел, что там все превратились в кровавое месиво, и только Люсик, которую мать собой закрыла, еще дышит. Фазиль дотащил Люсик до своего джипа, положил на заднее сиденье и рванул к нам.
И когда меня спрашивают, как так вышло, что Фазиль Хуссейнов смог объединить и даргинцев, и авар, и дагов, и, во что совсем уж никто не верил, чечен, и почему все эти люди за ним пошли, — я отвечаю: вышло так потому, что Фазиль Хуссейнов такой человек, который под обстрелом вытащил из машины совершенно чужую девочку, положил ее в свой джип и довез до миссии.
Мы оперировали, а Фазиль сидел и молился. Мы не знали, кто он, не знали, кто ему Люсик, и как зовут ее — тоже не знали. Оперировали. Дошли до лица. Личико — в лоскутья. Хорошенькая девочка тринадцати лет. Сейчас зашьем ей лицо тем, что имеется — а имеется то, что осталось после трех месяцев работы, а до следующего транспорта еще два дня, — и будет потом ходить как невеста Франкенштейна.
У Эдика случилась тихая истерика. Он не мог зашивать девочке лицо тем, что имеется. То есть, синтетической мононитью, третий номер. Он тонкая чувствительная натура, бывший пластический хирург, которого в какой-то момент ударило в голову и он подался к «врачам без границ». Он уронит в грязь всю свою профессиональную честь и гордость, и вообще всего себя, если зашьет кому-то лицо третьим номером.
Нужен шелк. Тонкие шелковые нитки. Которых нет. Ну, были, а теперь нет. Материал такой, знаете ли, расходный, и особенно быстро расходный там, где дружеские отношения выясняют на ножах, а менее дружеские уже с помощью огнестрела.
Где взять посреди гор, в двухстах километрах от ближайшего города, тонкие шелковые нитки?
— Я сейчас, — говорит Эдик и исчезает. Куда помчался? Это же ему теперь переодеваться и стерилизоваться снова…
Через несколько минут вернулся, в руке шелковый галстук. Черный шелковый галстук начальника госпиталя, доктора Мура. Ну что, раздербанили его на нитки. Зашили девочке лицо. Выходим к Фазилю, и отчего-то оба счастливые, как идиоты. То есть, понятно, отчего счастливые — история хорошо закончилась, а это редкость в наших муторных реалиях.
— Все нормально, мужик, твоя дочь будет жить! Красавица будет! Лицо так собрали — шрамов не останется почти.
— Это не моя дочь, — говорит Фазиль и уезжает.
Вечером мы бухаем в палатке и орем на два голоса «Хасбулат удалой, бедна сакля твоя». Орем мы на мотив американского гимна, так что вскоре появляется доктор Мур с вопросом, не охренели ли мы и где его галстук. Мы говорим, что знать не знаем, где.
Теперь начинает орать Мур — он видел, что девочка, которую сегодня привезли, зашита черными шелковыми нитками, и если мы попытаемся втереть ему, что она сама порылась в его вещах и спиздила галстук, мы крепко пожалеем! Неужели нельзя было попросить по-человечески, или, на худой конец, дербанить галстук с изнанки, где ничего не видно?
Все закончилось как обычно — то есть, он упал под стол первый. Он хороший мужик, и пусть ему в его Бостоне теперь не икается, а прекрасно живется, если он пережил эпидемию и беспорядки.
Второй раз мы встретились с Фазилем, когда его отряд отступал через Ахтинское ущелье, и с ним еще несколько сотен беженцев. Мы с Эдиком как раз были в лагере беженцев в Тигире, когда турки начали наступление вдоль берега и предварили его ракетным обстрелом. Нашу машину расхерачило первой же ракетой, так что деваться некуда. Мы решили остаться при госпитале, дождаться турок и спокойно сдаться: так, мол, и так, мы «врачи без границ», вот документы, вы случайно накрыли нас ракетами, плиз би соу кайнд никого больше не убивайте, а еще лучше помогите эвакуировать больных и раненых в какую-нибудь цивилизацию, ну хоть бы и в Худат. Мы нейтральны, мы не занимаем ничью сторону, только сторону больных и раненых.
В таких случаях все зависит от того, какой человек командир наступающей части.
Командир наступающей части полковник Гулан был человеком высокого интеллекта и низких моральных качеств. За то, что он накрыл огнем не боевиков, а беженцев, его бы по головке не погладили в любом случае. Но если бы в лагере оказался хоть один раненый боевик, это бы хоть сколько-нибудь его оправдало. Боевиков, как назло, не имелось — что оставляло господину Гулану две опции: либо доложить об ошибке по начальству и получить причитающихся пиздюлей, либо изготовить боевиков из подручного материала — то есть вытащить из палаток нескольких мужчин подходящего возраста, объявить их боевиками, пафосно расстрелять и закопать.
Но этот дивный способ решения проблемы упирался в нас, «безграничных». Местным заткнуть рот вообще легко: а ну докажи, сука, что твой муж/отец/сын не был боевиком! С нами труднее. Мы вернемся в свои родные края и пойдем трепать языками. Какие бы обещания ни давали мы сейчас под дулами автоматов, гарантии, что мы их сдержим, — никакой.
