Маяк

В прохладной синеве неба кувыркался самолет. Штопором он почти вонзался в море, карабкался вверх, чтобы оттуда срываться вниз.

Бугров восхищенно вскрикивал:

— Во дает! Во дает! — и посматривал на Дрозда.

Дрозд стоял рядом с рулевым, и казалось, его ничто не интересует.

— Здорово, правда, товарищ капитан? — заискивающе сказал Бугров.

Дрозд холодно взглянул на него, и Бугров обиженно замолчал.

«Старый хрен, — думал он. — Ну дал выговор. Если бы за дело... Подумаешь, не побрился. Дисциплина... А сам-то... Да я бы удавился от скуки — в пятьдесят лет за рыбкой ходить. Уж лучше удочкой. Или фикусы разводить и пыль с них стряхивать».

Самолет ринулся на сейнер. Плоскости отражали солнце. Самолет шел, как идут в атаку. Рев двигателей наполнял уши.

«Началось», — почему-то мелькнуло в сознании Бугрова, и это слово, короткое, емкое, страшное, будто перечеркнуло всю его прошлую и короткую жизнь, ничего не оставляя на будущее, и такая тоска охватила его, что руки помимо воли заплясали на штурвале.

Дрозд оттолкнул Бугрова и взялся за штурвал. Он смотрел только на самолет. Так пикировали «мессеры» на Ладоге. В этот момент они сбрасывали бомбы. И в эти секунды спасала ясная голова да крепкие руки, если, конечно, не считать и удачу...

Но когда бомба должна была вот-вот оторваться, самолет бросился на корабль. Дрозд вцепился в штурвал и расправил плечи, будто хотел принять удар на себя. Он смотрел широко раскрытыми глазами на мгновенно растущий самолет, слышал воющий звук двигателей — воющий звук смерти — и чувствовал, как холодеют спина и живот. Он резко переложил штурвал, а самолет, готовый врезаться в мостик, взмыл вверх — как будто подпрыгнул.

Самолет нехотя набирал высоту и уходил к горизонту, где была земля.

Дрозд оторвал пальцы от штурвала и увидел, что ногти стали белыми. Мускулы рук окаменели, и болела шея.

— Да это же наш, — с облегчением сказал Бугров.

— А чей еще? — рассвирепел Дрозд. — Это в Баренцовом-то море! Курс прежний!

— Ну и зараза! Ну и зараза! — монотонно повторял Бугров. — Хулиган! Да за такое в лучшем случае морду бьют!

— А в худшем?

Дрозд успокаивался — разминал папиросу.

— Сообщить командованию — и точка! Вояка!

Дрозд не ответил, и Бугров сказал:

— Очень просто — взять и сообщить. Они-то знают, кто в каком месте барражирует. — Он с удовольствием произнес это слово. — А у вас и нервочки, товарищ капитан!

Бугров не мог заставить себя замолчать.

Дрозд смял в комок наполовину выкрошенную папиросу и сказал:

— Были. Вот у того парня — сила! А жаловаться никому не буду: и нам и ему хватило. — Он провел большим пальцем по горлу.

«Ну, нет! Шуточки! — скрипел зубами Коптилин — Не выйдет!»

Желудок и сердце снова провалились куда-то вниз. Тошнота подкатывала к горлу, и он потерял счет виткам — только солнце через равные промежутки било в глаза.

Он вырвался из штопора над самой водой и, когда набирал высоту, дрожал от напряжения, словно сам тянул самолет.

Он хотел выброситься, когда отказало управление, и был готов это сделать и получил разрешение, но сразу не сделал и теперь все откладывал, надеясь спасти машину.

— Порядок, — сказал он, но машина опять стала проваливаться, и он опять, холодея от дурноты, немеющими руками, всем телом вытаскивал ее вверх.

Он увидел небольшой корабль и решил, что катапультируется сейчас, но потом подумал, что самолет может задеть корабль, и пока он думал, самолет уже шел на корабль.

Корабль нарастал, и Коптилину казалось, что он видит людей на мостике и их глаза, в которые лучше не смотреть. А самолет вдруг провалился, и он в уме надавливал рычаг катапультирования, а руки вырывали самолет в воздух, и он кричал проклятия и ругательства.

Коптилин зажмурился и, не веря себе, почувствовал, что летит и упругий воздух держит машину. Он осторожно приоткрыл глаза. Внизу застыл расплавленный алюминий. Коптилин еще немного летел, а когда машина клюнула, чтобы слиться с алюминием, с тем, что внизу, заученным движением взялся за рычаг.

Казалось странным, что раньше было солнце, был воздух и он сам был наполнен необыкновенным ощущением высоты.

Сейчас была одна вода — и под ним и вокруг. Туман скрыл солнце, смешал воздух с морем, и Коптилин жадно втягивал ртом и ноздрями тяжелую и влажную смесь.

Он лежал в верткой резиновой лодке, навалившись грудью на упругий борт, и греб ладонями, потому что потерял весла вместе с парашютом. Вначале греб сильно и энергично, чтобы как-нибудь согреться, и не думать, и не вспоминать о том мгновении, когда погрузился в обжигающе холодную воду, перехватило дыхание, и сердце нехотя отбивало: жив, жив, жив. Сейчас он выгребал медленно и обстоятельно, направляя лодку к берегу.

«А может, берег позади? Справа? Слева? Или где-то между «позади» и «справа»? Тогда уж лучше завалиться на спину и ждать. Чего? Погоды? Ждать, когда твои приятели на бреющем смогут прочесать квадрат за квадратом, а ты им спокойненько помашешь ручкой: «Привет, парни! Приготовьте крабы с майонезом и побольше — это ж моя любимая закуска, — и, черт с ней, пусть хоть перцовка, а после я готов и на губу». Нет, берег впереди. Я не мог ошибиться. Тогда солнце светило в затылок. Оно и сейчас светит, только не видно. Берег перед тобой. И не вздумай метаться. Это — самое последнее дело».