Когда труп пронесли мимо ресторана, стайка мух оторвалась от столика и устремилась за ним, но через пару минут вернулась обратно.
Горстка скорбящих — мужчины и мальчики, женщин не было — протискивалась через базар между грудами гранатов с одной стороны и такси и верблюдами с другой, все время повторяя одну и ту же короткую заунывную песню. Мух особенно привлекает то, что труп не укладывают в гроб, а заворачивают в тряпку, кладут на грубую деревянную платформу, и несут на плечах четырех друзей. Когда друзья доходят до кладбища, они роют продолговатую яму глубиной фут два, сбрасывают в нее тело, и засыпают комьями сухой земли, похожей на крошеный кирпич. Ни надгробья, ни имени, ни какой-либо идентифицирующей отметки. Кладбище — это всего лишь огромный пустой кочкарник, похожий на заброшенную стройплощадку. Через пару месяцев не найдешь даже, где похоронены собственные родные.
Когда идешь по такому городу — двести тысяч жителей, из которых как минимум у двадцати тысяч нет буквально ничего, кроме тряпок на собственном теле — когда видишь, как они живут, и тем более, как легко они умирают, то трудно поверить, что ты находишься среди людей. Все колониальные империи основаны на этом факте. У этих людей коричневые лица — и их так много! Той же ли они плоти, что и ты? Есть ли у них имена? Или же они — однородная коричневая масса, имеющая не больше индивидуальности, чем пчелы или коралловые полипы? Они происходят из земли, несколько лет потеют и голодают, и погружаются обратно в безымянные кладбищенские кочки, и никто не замечает, что их нет. И даже сами могилы сливаются с землей. Иногда гуляешь среди кактусов, и обращаешь внимание на то, что земля под ногами неровная, и только некоторая регулярность выступов указывает на то, что ты идешь по скелетам.
Я кормил газель в городском парке.
Газель — наверное, единственное животное, которое выглядит вкусным, будучи живым; на зад газели трудно смотреть, не думая о мятном соусе. Газель, которую я кормил, казалось, читала мои мысли, так как хотя хлеб из моих рук она взяла, я ей явно не понравился. Она быстро погрызла хлеб, после чего опустила голову и попыталась меня забодать, потом еще раз укусила хлеб, и еще раз меня боднула. Наверное, она думала, что если она меня прогонит, хлеб останется висеть в воздухе.
Араб землекоп, работавший на ближайшей тропинке, опустил тяжелую мотыгу, и медленно к нам приблизился. Он посмотрел на газель, на хлеб, потом опять на газель с чувством сильного удивления, как будто он раньше ничего подобного не видел. Потом он робко сказал по французски:
— Я мог бы съесть этот хлеб.
Я оторвал кусок, и он благодарно спрятал его в своих тряпках. Этот человек — работник муниципалитета.
Когда проходишь через еврейский квартал, то легко представляешь себе, какими должны были быть средневековые гетто. Под властью мавров, евреи могли владеть землей только в пределах нескольких ограниченных участков, и после нескольких столетий этих ограничений их уже перестала заботить скученность. Многие улицы гораздо уже шести футов, у домов полностью отсутствуют окна, а на каждом углу — огромные сборища детей с больными глазами, подобные роям мух. По канаве в центре улицы обыкновенно течет ручеек мочи.
На базаре огромные еврейские семьи, все члены которых одеты в длинные черные халаты, а на головах носят черные ермолки, работают в темных ларьках, похожих на пещеры, внутри которых вьются стайки мух. Плотник сидит, скрестив ноги, за допотопным токарным станком, и с огромной скоростью вытачивает ножки стульев. Правой рукой он раскручивает станок при помощи лука и тетивы, а левой ногой ведет резец; он провел всю жизнь, сидя в этой позе, и его левая нога неестественно выгнута. Возле него сидит шестилетний внук, и уже начинает выполнять задания попроще.
Я проходил мимо ларьков медников, когда кто-то заметил, что я зажигаю сигарету. В мгновение из темных палаток на свет выбежала толпа евреев, в том числе стариков с длинными седыми бородами, и все стали клянчить сигарету. Даже слепец, должно быть, услышал слово «сигарета», выполз из какой-то палатки, и стал хватать рукой воздух. Менее, чем через минуту я раздал всю пачку. Ни один из этих людей, должно быть, не работает меньше двенадцати часов в день, но каждый из них считает сигарету предметом невозможной роскоши.
Так, как евреи живут в самодостаточных общинах, среди них есть все те же роды занятий, что и среди арабов, кроме сельского хозяйства. Торговцы фруктами, гончары, серебряных дел мастера, кузнецы, мясники, кожевники, портные, водоносы, нищие, грузчики — куда ни посмотришь, всюду евреи. Их здесь тринадцать тысяч душ, и все они скучены на нескольких акрах. Хорошо, что Гитлер здесь не бывал! Но возможно, что он собирался здесь побывать — здесь можно услышать обычные разговоры о евреях, не только от арабов, но и от европейцев победнее.
Да, mon vieux[1], меня уволили, и вместо меня наняли еврея. Евреи! Они — настоящие правители этой страны. У них все деньги. Они контролируют банки, финансы — все.
— Но не правда ли, что типичный еврей — это рабочий, за свой труд получающий не более пенса в час?
