Марракеш - [2]

— Ах, это только напоказ! На самом деле, они все — ростовщики. Они такие хитрые, эти евреи.

Это напоминает то, как пару столетий назад нищих старух сжигали за колдовство, хотя они не могли даже наколдовать себе сытный обед.

Все люди, работающие руками, малозаметны, и чем важнее работа, которую они выполняют, тем они незаметнее. Тем не менее, белая кожа всегда бросается в глаза. В Северной Европе, когда видишь, как пахарь пашет поле, на нем останавливаешь взгляд. В теплой стране, к югу от Гибралтара и к востоку от Суэца, скорее всего, его даже не замечаешь. Я подмечал это вновь и вновь. В тропическом пейзаже глаз воспринимает все, кроме людей. Он видит выжженную солнцем почву, кактус, пальмы, далекие горы, но всегда пропускает мимо крестьянина, мотыжащего свой участок. Он такого же цвета, что и почва, и на вид гораздо менее интересен.

Именно поэтому голодные страны Африки и Азии приемлемы, как курорты для туристов. Никто бы и не подумал организовывать дешевые экскурсии в районы Великобритании, пострадавшие от экономического спада. Но там, где у жителей коричневый цвет кожи, их нищета незаметна. Что Марокко означает для француза? Апельсиновая роща или государственная служба. Для англичанина? Верблюды, замки, пальмы, Иностранный Легион, латунные подносы, и бандиты. Здесь можно прожить много лет, не замечая, что для девяти десятых населения повседневная жизнь — это непрекращающиеся каторжные усилия по добыванию пропитания из эродированной почвы.

Большая часть Марокко настолько пуста, что не может прокормить ни одно животное размером больше зайца. Огромные площади, которые некогда были покрыты лесами, сейчас — пустоши без зелени, где почва сильно напоминает крошеный кирпич. Тем не менее, значительная часть их возделывается при помощи чудовищного труда. Все делается руками. Длинные вереницы женщин, согнутых в три погибели, как оборотная буква L, медленно продвигаются по полю, руками выдергивая колючие сорняки; крестьянин, собирающий люцерну, вытягивает ее стебель за стеблем, а не срезает, тем самым экономя дюйм-два на каждом стебле. Плуг — жалкий деревянный инструмент, такой легкий, что его можно легко нести на плечах; к нему прикрепляется грубый железный шип, разрыхляющий почву до глубины четырех дюймов. Это как раз столько, сколько потянут животные, тянущие плуг. Пашут обыкновенно коровой и ослом, впряженными вместе. Два осла недостаточно сильны, а пропитание двух коров обходится несколько дороже. У крестьян нет бороны; они несколько раз распахивают почву в разных направлениях, после чего остаются грубые борозды, а потом тяпкой поле разделяют на маленькие продолговатые участки, чтобы сохранить влагу. Кроме дня-двух после редкого ливня, влаги всегда недостаточно. По краям полей вырыты каналы глубиной футов тридцать-сорок, чтобы добраться до ручейков подпочвы.

Каждый день по дороге возле моего дома проходит шеренга старух, несущих дрова. Все они мумифицированы возрастом и солнцем, и все они крохотного роста. Во всех примитивных обществах, когда женщины становятся старше определенного возраста, они сжимаются до размеров детей. Однажды, нищая старуха, не более четырех футов ростом, тащилась мимо меня, неся тяжеленную ношу дров. Я остановил ее, и всунул ей в руку монетку — пять су (чуть больше фартинга). Она ответила пронзительным воплем, частично из благодарности, но главным образом от удивления. Думаю, что с ее точки зрения, заметив ее, я чуть ли не нарушил закон природы. Она принимала свой статус старухи, или иными словами, вьючного животного. Когда семья переезжает, обыкновенно видеть, как отец и взрослый сын едут на ослах впереди, а сзади пешком идет старуха, и несет на себе пожитки.

Но что в этих людях страннее всего — это их невидимость. Несколько недель подряд, каждый день в одно и то же время шеренга старух проходила мимо дома со своими дровами, и хотя они отмечались на моих глазных яблоках, я не могу с чистой совестью сказать, что я их видел. Проходили дрова — вот, как я это воспринимал. Только однажды случилось так, что я шел за ними, и движение вязанки дров вверх-вниз, вверх-вниз заставило меня обратить внимание на человека под ней. Тогда я впервые заметил старые нищие тела земляного цвета, состоящие из костей и жесткой кожи, согнутые в три погибели под тяжелым грузом. Но ведь я не провел и пяти минут на марокканской земле перед тем, как заметил, как перегружают ослов, и был этим очень разозлен. Нет сомнений, что с ослами здесь обращаются непростительно жестоко. Марокканский осел едва ли больше сенбернара, но он тянет на себе поклажу, которую в британской армии сочли бы слишком тяжелой для мула ростом в пятнадцать ладоней, и вьючное седло с него зачастую не снимают неделями. Но самое жалкое то, что он — самое покорное животное на земле; он следует за хозяином, как собака, и не нуждается ни в узде, ни в недоуздке. После дюжины лет преданной работы, он падает и сдыхает, и тогда хозяин выбрасывает его в канаву, где деревенские собаки вырывают его кишки до наступления темноты.

Кровь вскипает от подобных вещей, в то время, как от человеческого несчастья, в общем и целом, она остается холодной. Я не выношу суждения, а всего лишь констатирую факт. Люди с коричневой кожей невидимы. Любой пожалеет осла с нарывами на спине, но чтобы заметить старуху под грузом хвороста, что-то должно случиться.