— Вейся, локон, как пружинка,
Вейся, змейка-серпантинка,
Вейся, локон, завивайся,
Я велела, расстарайся!
Нелли Сабурова осторожно высвободила серебряный гребешок. Слезы, да и только: длинная прядь, которую она прижимала, покуда не занемела рука, распрямилась почти сразу. Волосы Нелли, тонкие и густые, шелковистые, светло-золотого ровного цвета, имели изрядный изъян: были они прямыми, совсем прямыми. «Глупенькая Нелли! — смеялся брат Орест в минувший свой приезд в родительское имение. — Да ради цвета, который тебе подарила сама Натура, венецианки в старину сидели часами на солнцепеке, обсыпав голову толченым кирпичом! Вовсе я не шучу! Наденет такая красавица старую шляпу без верха, чтобы лицо не загорело, волосы через дыру наружу вытянет и сидит! Самый лучший цвет — золотой. Рыжий — грубо, черный — простовато, каштановый — скушно. А что прямые, эка досада, куафер поправит!»
Да, красавец и весельчак брат всегда умел рассказать что-нибудь интересное, да не просто интересное, а интересное для Нелли, не то, что папенька Кирилла Иваныч, который вчера битый час объяснял, как делаются стеклянные смальты для мозаик. Вот уж одолжил!
Нелли положила гребешок на дерновую скамейку, несколько раз согнула и разогнула руку. Аж болит! Может, и Бог с ним совсем. Денек погожий, липы зацвели. Ишь как пруд блестит в конце аллеи. Взять челночок да покататься, покуда за уроки не засадили.
Нет, дело важнее.
— Вейся, локон, как пружинка,
Вейся, змейка-серпантинка…
— Серебром по золоту водить — горя не знать. — Неслышно подкравшаяся сзади Катя, подбоченясь, остановилась перед Нелли. — Нешто это наговор?
— А твои наговоры — гадость одна, ничего больше. — Нелли сердито взглянула на подругу. Кате, дворовой девчонке Сабуровых, тоже сравнялось двенадцать лет — месяцем раньше, чем Нелли. Вся дворня побаивалась ссориться со своенравной «цыганкой». С волосами цвета воронова крыла, бронзовая от загара, она теребила пальцами ожерелье из красных ягод шиповника, видно только что сделанное. Красным был и Катин сарафан.
— Носила бы косу, как я, так и без разницы, прямые-кудрявые, — Катя выпустила ожерелье и перекинула через плечо свою тяжелую косу, переплетенную алой лентой.
— Мужская прическа, — фыркнула Нелли.
— Вот и нет, это у вас, господ, все нынче шиворот-навыворот. Волосы в муке валят да тело в железяки затягивают. Тьфу!
— Почему нынче? Всегда так было.
— Как бы! В старые времена и знатные девушки косы носили. Да сарафан, да кокошник. Кокошник жемчугом обшит, сарафан шелковый, душегрея атласная, вот красота была! Идет-плывет, сразу видать боярышню. А ты в штанах, как парнишка, срам глядеть!
Нелли засмеялась, наклонясь, чтобы отодрать прицепившийся к белым панталонам репейник. Вечно Катька что-нибудь придумает! Шелковый сарафан! Такое только в машкараде бывает. Может, и впрямь сделать костюм пейзанки на Новый год? Скорей бы уж, право, приехал Орест, с ним бы и обсудить.
— Да уж пора б молодому барину быть, — вскользь уронила Катя.
— К Яблоневу Спасу обещался, — ответила Нелли, словно не заметив, что Катя опять заглянула в ее мысли. Как это у нее получается?
— А ты Парашку не видала?
— В лес пошла по травы, — равнодушно ответила Нелли. — Меня звала.
— Ишь ты, а меня не зовет. Бережет секреты бабкины. И что ж ты не пошла?
— Ну скажешь тоже… С ней всегда в самый бурелом попадешь, слепней кормить. Да и жара какая, того гляди лицо загорит…
— Да на тебя и загар-то не ложится! — Катя перевела взгляд со своей смуглой руки на еле позолоченную июлем руку Нелли. Она вообще не считала подругу красивой — личико прозрачное, бледное, и лето ей не впрок, под глазами синие тени. И глаза так себе, не карие, яркие, как у Кати, а так, серые. — Нет, надо бы тебе пойти с Парашкой да запоминать, что показывает… Эх!
Нитка лопнула, и недозрелые ягоды шиповника упали на землю. Катя рассмеялась и пнула их босой ногой.
— И до деревни со мной не побежишь?
— Нет, в дом пойду. Солнца боюсь.
— Ну и сиди скучай!
Нелли постояла недолго, наблюдая, как мелькает между стрижеными купами зелени красный сарафан. Скучать она не намеревалась. Дома дело тоже было, и даже весьма важное.
Облупившиеся каменные львы проводили поднимающуюся по лестнице Нелли сонными взглядами. Всего львов было отчего-то пятеро, и каждому из них Нелли дала собственное имя. Эти двое — Нелей и Пелий караулили лестницу, Прет и Акрисий — стерегли въезд в аллею, а самый любимый — Протесилай — за неименьем пары любовался собственным отражением в заводи.
Белый дом о двенадцати колоннах обещал в знойный полдень прохладу — и обманывал, стоило ступить в сени. «Я вить только на вид — каменный, — скрипел он каждой половицей, — а по правде ладили меня русские люди, которые знают, что дом — не храмина, жить полезно в дереве, а не в камнях». Прохладно внутри не было, разве что темновато, особенно после слепящего сияния, что оставалось за порогом.
Ах, как хорошо! Дом словно спит, даже на кухне не гремят посудой. Обеда не будет, отец и маменька уехали на именины к соседям Медынцевым — не воротятся до завтра. Нелли принесут в комнату молока с бисквитами, не надо сидеть за столом, выпрямляя спину под строгим взглядом длинноносой мадам Рампон. Мадам еще в мае уехала в столицу, ухаживать за племянницей Полетт. Хорошенькая Полетт, прошлым летом гостившая в Сабурове, устроилась модисткою на Невском и изрядно преуспевала, покуда не заболела легкими с подозрением на чахотку. Санкт-Петербурх — не теплый Лион, вздыхали взрослые. Укладывая сундуки, мадам Рампон заклинала маменьку оставить место, чтоб «довести ангелочка нашего Нелли до замужества». Болезнь Полетт затянулась. «Дитя бездельничает, дорогая», — возмущался иногда Кирилла Иваныч. «Но мадам Рампон воспитывает Нелли с четырех годов, — отвечала маменька, Елизавета Федоровна. — Необязательно б теперь было отказать, когда бедная женщина в такой тревоге». И все оставалось как есть.
