Утра были прекрасны.
Сначала пел петух. Потом блеяла коза. А после козы раздавался человеческий голос:
— Пантелеева! — Это кричал художник Кубик. — Нинон! Ты готова?
— Дай собраться, Поспешай! — ворчливо отвечала Нинка. — Вот Торопа так Торопа! И куда лететь сломя голову в такую рань?
— Рассвет же уйдет! — кричал Кубик. — Все краски коровы языком слижут! Давай быстрее!
— Мне бы твои заботы, — доносилось из-за забора, где Нинка чем-то копотливо занималась. — За краски он беспокоится. Этот рассвет уйдет, другой придет. Никуда твои краски не денутся.
Кубик не то смирялся, не то входил во вкус разговора. Он, догадывался Славик, усаживался на ступеньки крыльца.
— Но ведь каждый день неповторим! — бросал Нинке художник.
— Такое выдумаешь! — откликалась та. — Дней-то впереди хоть отбавляй. А одинаковые! Как платья в магазине. Еще надоедят. Мне вот уже надоели.
— Художникам их всегда не хватает!
— А ты на ферму иди работать.
Нинка в разговоре в точности повторяла свою бабушку, Евдокимовну.
Кубик на крылечке ерзал, старенькое крыльцо под ним скрипело.
Тут, наверно, Нинка какое-то свое дело — обувание или одевание — заканчивала, потому что над обоими дворами раздавалось знакомое Евдокимовнино:
— Иисусе Христе! Чего расселся-то? Люди уже все дела посделали, а он сиднем сидит! — Так бабушка жучила, когда было надо, семилетнюю внучку, а сейчас Нинка повернула это оружие против Кубика. — Ой, восподи! — наверняка всплескивала она руками. — Да никакие слова его не берут! Неуж художники все такие?! Отвязывай козу, да пошли. Ящик-то ящик свой не забудь!
Славик окончательно просыпался и садился в постели. Выглядывал в окно. Над забором, разделяющим два двора, плыла улыбающаяся голова художника Кубика. Маленькой Нинки не было видно, но Славик знал, что она идет впереди.
Нинка была первой знакомой Славика Стрельцова в селе Егоровка. Когда они с бабушкой подходили к дому с чемоданом и двумя сумками, набитыми колбасой, сыром, консервами и прочим, Нинка выбежала навстречу, будто ждала их появления. Взяла у бабушки сумку (другую за лямку помогал нести Славик) и потащила, держа на животе.
— Надо было мне взять горбок да и и побежать на остановку-то, — проговорила она пыхтя. — Эку тяжелень сколь-знает-сколько перли.
— Что такое горбок? — спросил Славик у бабушки шепотом.
— Горбок? — Полина Андреевна ракраснелась и чемодан тащила еле-еле. — Дак ведь это коромысло. У нас его горбком называют. Слава те, господи, дошли-доехали!
Славик стал оглядываться. Он в деревне у бабушки гостил, но давно, с тех пор все изменилось.
— Узнаешь? — спросила бабушка, заметив его взгляд. — С крылечка-то, помнишь, оступился да свалился? Реву было!.. И коровы боялся — у меня тогда корова жила. Она головой от мух махнет, а ты в плач..
— А где сейчас корова? — спросил Славик.
— Где? Да нигде. Сил-то с ней возиться у меня уже нет. А уж какая хорошая была! Меня как сестру любила.
Нинку интересовали сумки.
— А это что, бабушка? — Она ткнула в кулек сверху.
— Это? Конфеты. Возьми, угостись, отведай городских сладостей.
Нинка искоса глянула на Славика и достала конфету. Развернула, нарядную обертку спрятала в кармашек платья, откусила.
— С орешками, — сказала она, — вку-у-усная!
Вот и дом, вот и двор.
За домом был длинный серый сарай, дверь висела на одной нижней петле, за сараем — огород, над которым фонарями сияли штук пять подсолнухов, за огородом — далеко — купа деревьев. Там, вспомнил Славик, бежала узенькая, с чистой водой и песчаными берегами, речка.
Настроение до мысли о речке у Славика было, скажем честно, неважное. Дорога оказалась трудной: долгая езда в поезде, потом душный и тряский автобус. Да и двор поразил его своей дряхлостью: крыльцо разъезжалось, сарай готов был развалиться. Но стоило ему вспомнить речку с прозрачной до дна водой, в которой шныряли туда-сюда рыбки, и песчаные ласковые берега, как сразу стало легче.
— А у нас художник живет, — неизвестно кому сказала девочка. Лизнула остаток конфеты, сунула в рот. — Фамилия смешная — Кубик. Бородатый, как поп Мы с ним на итюды ходим. Я впереди иду, он за мной, а за ним коза Манька.
— Из города художник, — добавила бабушка, заметив, что внук погрустнел, оглядывая двор, — одни консервы ест. А дом-то мой, — сказала она чуть не с обидой, — хоть и старый, зато теплый, как валенок. Он и разговаривать за сто лет научился: скрип да скрип, не унывай, мол, Андреевна, мы еще поживем.
— А почему коза за ним, а не за тобой? — впервые обратился Славик к девчонке.
— Да ведь коза-то не моя, его! — Нинка наконец проглотила конфету. — Он ее на веревке тащит.
— Чья коза? — не поверил Славик.
— Художника, кого же еще!
Бабушка ступила на крыльцо, поклажу внесли в дом. Там Полина Андреевна, не передохнув, начала готовить обед, а Славику и Нинке было предложено побыть во дворе.
— А мальчишки тут есть? — спросил Славик, спустившись с крыльца и все еще прямо на девчонку не глядя.
— Есть, да все такие противные. Фулюганят, у тети Лиды цыпленка украли и на костре испекли. Дерутся, ты с ними не дружись, они тебя дразнить будут.
