Он сидел возле огромной чугунной печи в старом кресле, принявшем форму его тела, и поигрывал окулировочным ножиком. Безнадежный неудачник, размышляющий о том, что этим тонким лезвием он не смог бы убить и собаку.
Вот дед мог бы им оскоблить человека, словно картошку, после чего оставил бы его как есть – с содранной кожей, но живого – подумать о совершенных им грехах!
Дед говорил: «Лучше держать невиновного взаперти, чем виновного на свободе». Сам дед провел взаперти много времени, но никогда не жалел об этом. Он садился в тюрьму и выходил из нее, словно посещал «Метрополитен-опера». И с каким достоинством он повторял: «Уж лучше я возьму вину на себя, чем свалю ее на другого!»
Еще ребенком ты понял: нельзя зарекаться от тюрьмы. Жаловаться на нее бессмысленно, а те, кто все-таки жалуется, – глупцы. Бывало, ты по ошибке давал в морду не тому, кому надо, – ну, как говорится, извини… случаются неприятности и посерьезнее.
Эта чугунная печка поджидала тебя каждый день, она грела твое тело даже через отсыревшую куртку. И старый дед, наставляя тебя, кричал: «Ты должен заслужить уважение, но не упиваться им! Ты должен показывать свою силу, только если тебя вынуждают! Вот что отличает настоящего мужчину от мудака в штанах, Лу».
Выходя из дома, ты оглядывал окружающий мир мрачным взглядом фаталиста. На твоем лице ясно читалось: «Однажды мне придется сделать тебе очень больно, даже если, в сущности, ты славный малый». И парни твоего квартала начинали признавать твою власть.
Так бы и шло – пока жизненные обстоятельства, судьба или случай не подвергли тебя суровому испытанию.
Одно дело – завоевать уважение нескольких придурков типа недоноска Гольдштейна, который платил тебе за то, чтобы поиграть в своем зале, и совсем другое – сшибиться с главарем банды за право контроля.
На самом деле контролировать-то было еще нечего, и все же ты догадывался, что должен добиться этого права, даже если толком не знал, что оно означает. С детских лет ты привык думать, что под этим подразумевалось «вступление во владение» баром или бильярдным залом, короче, право качать права. В том числе право решать, кто может ходить в бар, а кто нет. Время от времени тебе случалось набить кому-нибудь физиономию, но больше затем, чтобы показать, на что ты способен.
Однако рыло однажды начистили тебе… И из-за чего? Из-за какой-то дерьмовой бутербродной, там, в Даунтауне! Ты вернулся домой с разбитыми в кровь губами, а старик, смеясь, сказал тебе: «Отлично! Так тебе и надо, dickbrain хренов. – Он это уже говорил, но деду нравилось повторяться. – Теперь тебе остается одно – уничтожить его».
Дед встал перед креслом, словно священник перед алтарем:
– Это не значит, что ты должен его убить… На самом деле его стоило бы убрать, но только не сейчас. Времена-то меняются… В общем, это неплохой урок, чтобы научиться понимать, как все устроено в жизни. Видишь ли, Лу, это мир, в котором люди не только режут друг другу глотки. Они еще и придумали очень хорошую штуку, и эта штука называется money.
Он уселся в кресло:
– Когда люди изобретали деньги, они думали, что благодаря им смогут достичь согласия. Сегодня мир поделен между теми, кто пришел к согласию, и теми, кому это не удалось. Мир, в котором мы живем, – как раз тот, где из этого ничего не вышло. Сукин сын не пришел к тебе с предложением договориться. Нет, он пришел и набил тебе морду. С такими людьми тебе не остается ничего другого, как убивать их. Конечно, это не самое приятное занятие: таких, как он, следует убивать одним мрачным взглядом, причем прилюдно, чтобы все могли увидеть этот твой мрачный взгляд. Понял меня?
На тебя напал приступ кашля.
– Эй ты, полегче, дай мне закончить раньше, чем ты все тут заблюешь!
И старик с невозмутимым видом, подобающим столь важному случаю, объяснил тебе смысл понятия «контроль». Что означало всего-навсего не самому платить за крышу, а заставлять других платить за то, что ты их крышуешь.
– Видишь ли, Лу, если не я требую дани, ее требует кто-то другой, а если ее требует кто-то другой, то кончится тем, что он потребует платы и от меня. Но я этого не потерплю и буду вынужден бродить по кварталу, убивая каждого гребаного идиота, который требует платы с меня. Поэтому, чтобы убить как можно меньше народу, я вынужден заставлять платить дань мне. Тебе все ясно?
Таким образом, дед убивал всего-навсего тех, кто противился его контролю. Деньги он помещал в ценные бумаги, его бизнес приносил свои плоды, и все в квартале были счастливы и довольны. Ты это понимал, Лу, а ФБР и гребаные копы нет: деньги, которые добывались таким путем, считались грязными, и дед не мог поддерживать счастливую жизнь в квартале, пока их не отмоет.
Когда-то в Лос-Анджелесе изобрели замечательную вещь: кино. Сегодня вокруг кино крутятся большие бабки. Дед подумал, что именно кино – отличный способ отмывать деньги.
– Почему бы тебе не наплевать на эту бутербродную в Даунтауне, Лу, не послать в жопу этого banana head, который разбил тебе рожу, и не отправиться в Лос-Анджелес, в киношколу наших друзей, а? Если ты возьмешься за науку всерьез, тебе уже не нужно будет никого убивать. О'кей?
