Песок был сухим и текучим. Предрассветный дождь смочил лишь его поверхность, покрыл тонкой влажной корочкой, но глубже не проник. Ноги вязли, скользили, пытаясь найти точку опоры. С каждым шагом я чувствовал, как наливаются свинцом и ноют натруженные накануне мышцы.
Достигнув спасительного вереска, связавшего песок своими корнями, я мог передохнуть и оглядеться.
Вчерашний день лежал по ту сторону спокойной просторной реки, широко разлившейся перед своим впадением в море. Прилив, как я мог видеть, был в полной силе. Он подпирал коричневый от настоя болот и тундр поток, поднявшийся в низких песчаных берегах, скрывший косы и отмели. Здесь, в трех-четырех километрах от устья, Варзуга ничем не походила на стремительную в своем среднем течении горную реку, плясавшую в брызгах кипящей пены среди камней ревущих порогов, зажатых в узкие коридоры красно-зеленых скал.
Между мною и берегом реки лежал песок, на котором отпечаталась неровная ниточка моих следов, тянувшаяся к примкнутой у берега лодке. Настоящая красная пустыня начиналась на противоположном, правом берегу реки, за серыми домиками Кузомени. Село стояло на песке и среди песка. Песок засыпал дома по окна, по крыши, языками заползал в сени, погребал деревянные тротуары, протянувшиеся вдоль улицы, обрушивался с высокого берега в реку. Тонкой полоской синел на горизонте лес; на севере поднимались высокие дюны, кое-где прихваченные молоденькими сосновыми посадками, а все пространство, которое мог охватить взгляд, было занято красным мелким песком, приходившим в движение от каждого порыва ветра.
Странную картину являли глазу человека такие пространства красных, белых, желтых и ржавых песков! Они начинались у ленной кромки синего моря, наступая от него на зеленую сочную тундру, испещренную синими зрачками маленьких блюдец-озер. На этих озерцах гнездятся утки с выводками, кружатся над ними чайки, а вокруг насколько хватает взгляд расстилаются одуряюще пахнущие заросли багульника. И только вдали, на горизонте, можно заметить ступенями поднимающиеся террасы сухих тундр с их ягодниками, мелким кустарником, карликовыми зарослями полярной березы и ивы… Вот так, между морем и тундрой, лежат эти песчаные пустыни. В их глубоких, тянущихся вдоль берега карьерах обнажается естественная летопись здешних мест. У самого подножия обрывов видны галечники; выше, в слоистых песках, залегают черные прослойки древних почв, скрытые поздними наносами. В этих черных слоях я находил угли древних очагов, обложенных камнями, - все или почти все, что осталось от поселений людей, живших здесь два, три, а то и больше тысячелетий назад.
Но не они занимали меня сейчас! Не черепки древних сосудов влекли меня накануне по песчаной пустыне и заставили сегодня чуть свет собраться на левый берег Варзуги.
Мне не давали покоя слова, пришедшие из какой-то скандинавской саги, прочитанные невесть когда и назойливо долбившие память последние дни: "…Все это время берег был у них с правой стороны, а море - с левой. Большая река впадала здесь в море. С одной стороны к реке подходил лес, а с другой - зеленые луга, на которых пасся скот. Здесь жил человек из Наумудаля, который поселился здесь с семьей и своими рабами. Он принял их дружески, и они пробыли у него два дня. После этого они поплыли дальше…"
Все описанное я мог видеть перед собой. Там, где сквозь клочковатый туман, несущийся с моря, видна была черно-красная пустыня, прижавшая к реке серые домики Кузомени, еще не так давно расстилались зеленые луга. На крутых песчаных дюнах поднимался могучий сосновый бор, памятью о котором остались обглоданные ветрами пни, стоявшие, как осьминоги, на кривых корнях высоко над песком. Невидимое сейчас море дышало зябким и влажным холодом, его присутствие я ощущал все время, пока поднимался от реки, и, когда я останавливался и оборачивался, сквозь редкие клочья тумана я видел, в общем-то, все то, о чем повествовала древняя сага.
Началось это несколько дней назад в избушке геологов, стоявших лагерем между Кашкаранцами и Кузоменью. К вечеру подошли рыбаки, привернули на огонек варзужане, и, когда разговор коснулся древности этих мест, я услышал, что здесь, возле Кузомени, па "сухих буграх", местным жителям случалось находить железные топоры, непохожие на современные, наконечники стрел, подковы и - насколько я мог доверять описаниям - даже меч.
Вот тут что-то и сдвинулось в памяти. Сместились какие-то пласты сознания, и память, словно автомат, выбрасывающий билетик, выщелкнула вдруг этот странный текст, который высветлил окружавший меня мир так же, как проявитель фотографическую пластинку. Вот почему, невзирая на промозглый день, холодный ветер с моря, туман и зябкую изморось, я сейчас шел через пески и вереск все выше, к желтевшей наверху площадке, поросшей редкими сосенками и можжевельником.
То, что я не мог припомнить, откуда именно я взял эти строки, в какой саге, меня не смущало. Очень может быть, что я прочел их в одной из научных статей или в популярной работе о Севере.
Предшествующие годы были заполнены не только путешествиями по русскому Северу, но и книгами. Север я открывал в прямом и в переносном смысле. Передо мной было как бы два Севера. Один - живой, с его людьми, зверями, травами, рыбой, птицами, песчаными лукоморьями, далеко друг от друга отстоящими поморскими селами, связанными тонкими нитями старых троп, линией телефона да поредевшим теперь ожерельем тоневых избушек на морском берегу… Этот Север я открывал пешком, как то было сейчас, на самолете, на парусной шхуне, совершавшей каждое лето рейсы вдоль беломорских берегов, на карбасе, на попутной машине. Я знал его звуки, пространство, плотность и запах. Мне был знаком и тревожный болотный зыбун под ногами, и острый хруст гальки, комариный звон молчаливого северного леса, резкий запах сохнущих на отливе водорослей и ослепительно синее или молочно-опаловое мерцание холодного моря. Я знал, как ломит спину от весел, как заколевают руки в холодной воде, как тупо раскалывается голова и плывут цветные круги перед глазами в жаркий полдень на мокрой бескрайней тундре.