Тезоименный исполину,
Максентий коим побежден,
Защитник веры, слава Россов,
Гроза и ужас чалмоносцов,
Великий Константин рожден.
Открыв впервые, он возводит
Свои на небо очеса;
И дух Господень нань нисходит,
Как на возникший крин роса{1}.
«И ВСЕ ВОСКЛИКНУЛИ: КОНСТАНТИН!»
Когда в ноябре 1825 года было объявлено о восшествии Константина Павловича на российский престол, директор московских императорских театров Федор Федорович Кокошкин повторял всем: «Слава Богу, мой милый! Он хоть и горяч, но сердце-то предоброе!» По отречении же Константина Кокошкин, напротив, «восклицал с восторгом»: «Благодари Бога, мой милый! — и прибавлял вполголоса: — Сердце-то у него доброе; да ведь кучер, мой милый, настоящий кучер!»>{2}
Реплики Кокошкина довольно проницательно очерчивают душевный портрет того, чье имя вынесено на обложку этой книги. Сочетание любезности и грубости, сердечной доброты и привычек тирана, кичливости и смирения, жажды частной жизни и политических амбиций — словом, противоположности составляли суть натуры нашего героя, во многом определив прихотливую траекторию его пути, равно как и весьма драматичную развязку. Предвидеть ее в солнечные апрельские дни 1779 года, естественно, было невозможно.
* * *
В честь вожделенного рождения его императорского высочества Константина Павловича, второго сына великого князя Павла Петровича и великой княгини Марии Федоровны, внука императрицы Екатерины II, в царскосельском театре была дана опера аббата Метастазия «Димитрии»>{3}. Ее сюжет был свит из самых ходовых мотивов, освоенных театром еще с античных времен: сын сверженного с престола и погибшего сирийского царя Димитрия, названный в честь отца тем же именем, воспитан в лесах и безвестности. Внезапно Димитрий узнает о своем царском достоинстве и становится владыкой сирийского народа по праву рождения.
В те времена едва ли не любая опера, пьеса или ода значила больше, чем просто театральная постановка или панегирик. Тем более текст, писанный к торжественному случаю государственной важности, — он вел в мифологическую глубину, точно стоокий Аргус, подмигивал читателям и зрителям во все глаза, намекая на славное будущее того, в чью честь пляшут лицедеи, поет поэт, — и при известной доле воображения исполнял роль то ли путеводительного талисмана, то ли туманного предсказания.
В нашем случае предсказание не сбылось. Если взглянуть на «Димитриев» из конечной точки пути великого князя, города, где наступила его кончина, — провинциального и запыленного Витебска, — мы обнаружим в опере Метастазия лишь насмешку над всем, что случится. Константина воспитают вовсе не в лесах, а в Зимнем дворце, о своем царском достоинстве он будет знать с рождения, зато окончит свои дни не на престоле, а почти «в лесах», в изгнании. И в отличие от удачливого Димитрия царем так и не станет.