Константин Павлович - [4]

И хотя участь ослабевшей к XV веку Византии и прежде была очевидна (турки давно уже отнимали у нее территорию за территорией), при виде гибели великого города Европа испытала ужас. Лишь расторопные славяне разглядели в кончине славного царства ясный путеводительный смысл. Седми-холмый страдал за собственные грехи.

«О великая сила жала греховного! О, сколько зла рождает преступление! О, горе тебе, Седмихолмый, что поганые тобой обладают, ибо сколько благодатей Божьих в тебе просияло… Ты же, словно безумный, отворачивался от божественной милости к тебе и щедрот и тянулся к злодеяниям и беззаконию. И вот теперь явил Бог свой гнев на тебя и предал тебя в руки врагам твоим»^{15}, — утверждала древнерусская «Повесть о взятии Царьграда».

Гнев Божий, по мнению русских летописцев, обрушился на Византию за отступничество от православной веры, за союз с латинянами, а именно — за заключение унии на Ферраро-Флорентийском соборе. Не важно, что согласие на унию было вырвано у греков едва не с кровью, что греческие епископы сопротивлялись из последних сил. 5 июля 1439 года соборное определение об объединении латинской и греческой церквей было подписано. Без сердца, без любви, в надежде на военную помощь папы, которую тот пообещал слабеющему византийскому государству. Это был брак по расчету. Ступив на родной берег, греки каялись в предательстве (сами они только так и воспринимали подписанное соглашение). Соотечественники их простили, соглашение не приняли, жили, как прежде, служили, как служили всегда. Папа войск, вопреки обещанию, не прислал, а император Константин Палеолог так и не решился обнародовать соборное определение и перед смертью все-таки отрекся от союза с Римом^{16}. Несчастная невеста сбежала вскоре после венчания.

Но на Руси в подробности не входили. Политическим мифам они во вред, в сиянии величественных построений детали меркнут. С легкой руки псковского монаха Филофея в первой половине XVI века в русской столице развилась новая концепция, согласно которой после падения Константинополя на мифологической карте мира появилась новая христианская столица и центр мирового православия — Москва, единственная хранительница чистоты истинной веры^{17}. Отныне византийскому императору Константину в русских песнях и былинах приклеили уничижительное «мусульманское» отчество — Са-уйлович^{18}. Наш Илья Муромец Сауйловича всегда унижал, а когда император не мог справиться с каким-нибудь жалким Идолищем поганым, помогал непутевому избавиться и от чудовища^{19}. Второй Рим умер. Да здравствует Рим третий! Константин умер. Да здравствует Константин!

Екатерина не торопилась оживлять старинную концепцию. Она была выгодна Московскому царству XVI века, но в последней трети XVIII византийский император Константин должен был вновь превратиться в идеального христианина с незапятнанной репутацией. Теперь в концепции «Москва — третий Рим» актуальной осталась лишь идея богоизбранности русского народа, представление о том, что именно русский народ — последний хранитель православной веры. Следовательно, подхватывала императрица, ему и освобождать Константиноград.

В процитированной выше «Повести о взятии Царьграда», написанной во второй половине XV века и приписываемой Нестору Искандеру, рассказывается легенда о том, как закладывался Царьград. Когда Константин определял, в каких пределах раскинется новый город, «вдруг выползла из норы змея и поползла по земле, но тут ниспал с поднебесья орел, схватил змею и взмыл ввысь, а змея стала обвиваться вокруг орла». Сначала змея одолела орла, но люди убили змею, и орел снова взмыл в небо. Мудрецы объяснили императору смысл знамения — победа змеи над орлом означает победу мусульман над христианами, и всё же орел опять взлетел — значит, «напоследок снова христиане одолеют мусульман, и Седмо-холмым овладеют, и в нем воцарятся»^{20}. Абстрактные христиане из повести Нестора Искандера во времена Екатерины обрели славянскую наружность, а также реального предводителя с именем, отменяющим всякие сомнения по поводу его прав на константинопольский престол.

КОНСТАНТИНОПОЛЬ ДОЛЖЕН БЫТЬ НАШ!

Идея освободить Константинополь от турок витала в воздухе, начиная со дня падения города. С особым постоянством — над российскими просторами. О завоевании столицы Восточной Римской империи русские цари мечтали еще в XVII веке^{21}. Азовские походы против Османской империи Петра I в 1695— 1696 годах, закончившиеся взятием турецкой крепости Азов, имели относительно скромные цели, однако именно Петр заложил основу средиземноморской политики императрицы Екатерины II и определил «стилистику обращений» России к балканским народам^{22}.

Предпринятая при Екатерине первая Архипелагская экспедиция вновь оживила русские мечты о Царьграде. Идею поддержать восставшие православные народы Балканского полуострова (греков Пелопоннеса и островов Эгейского моря) и нанести удар Османской империи с тыла впервые высказал Григорий Орлов еще до объявления войны^{23}. Алексей Орлов сформулировал цель будущей экспедиции еще яснее: «Если уж ехать, то ехать до Константинополя и освободить всех православных от ига тяжкого»