Жизнь похожа на клип. Мы сидим и смотрим на жизнь через лобовое стекло скворцовского Audi. Набиваемся в салон вшестером и сидим. Машина давно не на ходу (сломана головка блока), но у нее кожаный салон и музыка. Мы смотрим под музыку на людей. Смотрим и пьем. Или курим. Или просто. Люди ходят ровно в такт – это нас веселит. У скворцовской Audi тонированные стекла – это позволяет видеть нам людей такими, какие они есть. Люди писают и ковыряют в носу, они спотыкаются и думают, что на них никто не смотрит; они делают это ровно в такт.
– Медведев, а ты не попятишь наш общак? – маленькая, злая Бардина смотрит на Медведева.
– Дура, – отрицает Медведев возможность попятить, – нам до «головки блока» еще копить и копить.
– В ноябре в Крыму уже не очень. Надо сейчас денег найти… – говорю я.
– Моя тачка – ваша головка блока… – Скворцов пьет пиво и смотрит в окно поломанной машины. Над машиной большое дерево. У дерева дом, который еще больше дерева. А дальше небо. А под небом, сверкая и плавясь как желе на солнце, тает море, к которому мы поедем.
А пока мы смотрим на кусок проезжей части и двор. Смотрим и пьем. Или курим. Или едим пиццу. Или просто. Сентябрь.
У Урюковой богатые родители. Они часто ездят работать в Испанию. Когда их нет – наша база отдыха перемещается в урюковскую квартиру. Лена Урюкова ведет анкету, как в школе, с десятком тупых вопросов, на которые должны отвечать ее знакомые. Ваш любимый писатель, ваша мечта… Она одевается небрежно, но дорого. У нее странное лицо: овальное и бледное, с длинным тонким носом. Любимый цвет, направление в музыке… У нее глаза неясного цвета с желтыми ресницами, и шрамы на руках. Я люблю смотреть на Урюкову – она притягивает и своим странным лицом, и глазами, и шрамами на руке. Она много читает и спит, ее очень любит преподаватель по философии.
– Что ты хочешь больше всего? – мы сидим, пьяные на кухне Урюковой, ее родители в соседней комнате как всегда пакуют чемоданы.
Стальные тугие лучи пробивают стол и урюковские руки, они как сверла вгрызаются во все, что встречается на их пути. Больно смотреть – я зашториваю окно. Урюкова глядит на меня, думая о своем так, будто у нее в голове кто-то читает лекцию по философии. И она слушает, как хриплый голос ректора летит по большой аудитории, ударяется о стены и эхом возвращается к ней. Она слушает, как остывают фразы, превращаясь в звуки – тлеют окончания сложных слов, – и смотрит на меня.
– Я… – говорит она через паузу, – ничего не хочу… Ну… или, чтобы родители не звонили вообще, чтобы не приходили квитанции за свет и воду, чтобы не нужно было куда-то идти – платить, получать какие-то бумажки, голосовать, отвечать на вопросы… – она делает глоток, – И главное: чтобы не надо было радоваться во что бы то ни стало…
Глаза у Урюковой теперь тоже желтые от желтой занавески, за которой, как сердце в висках, бьется солнце.
В соседней комнате гремят ящиками и дверцами шкафов.
– Урюкова…, – я сморю на нее почти влюбленно, – вот скажи мне: ты играешь в этот образ… Ты дура глупая и поэтому вся такая… Декаданс, блин. Шрамы вон… Или ты умная – и тебе так плохо…
– Не знаю… – задумчиво отвечает Урюкова.
В ее голове старый слепой лектор прекращает свой монолог. Он разлепляет веки, обнажив выцветшие светло-серые глаза, делает глоток из граненого стакана – впервые оглядывает аудиторию, в которой сидит одна Урюкова – и начинает собирать свои листы. Урюкова тоже поднимается, продолжая размышлять над услышанным, и выходит из аудитории.
– Меня родители повели на Маккартни…, – Урюкова замечает меня, – На Красной площади… Ну, недавно. Они билеты еле достали. Радовались. Приехали из Испании специально – со мной пойти на Маккартни. И все наши знакомые были счастливы и рады, и завидовали, что мы идем на Маккартни на Красную площадь. И я изо всех сил тоже радовалась. И мы пришли… И народу миллион. И Маккартни с гитарой. И Красная площадь. И я смотрю вокруг – все реально счастливы, визжат, эйфория. Родители визжат. Так счастливы, что жутко… И мне, вроде как, очень – очень повезло, что я попала на концерт Маккартни, что я к сцене близко, Красная площадь. А мне, понимаешь, на «Битлз» и на Маккартни насрать… Понимаешь?
Перед лобовым стеклом появляется пара. Мой отец идет с длинной девушкой. У нее длинные ноги и длинные волосы. И язык у нее вероятно длинный – такой, что им можно лизнуть форточку на втором этаже. Но лучше этого не делать – микробы…
Отец идет под музыку, рассказывает что-то этой длинной девушке и смеется. А она глядит на него сверху – иногда улыбается.
– Твой папаша… – говорит мне Скворцов.
– Хорошо выглядит… – говорит Бардина.
– Да урод он полный! – говорю я.
Вот они исчезли из поля нашего зрения. Скворцов выключает музыку.
А потом мы вылезаем из машины и бежим, спешим нагнать моего папашу с длинной девушкой.
Мы огибаем дом так, чтобы вынырнуть из-за угла им навстречу. Мы заглядываем в арку и рассчитываем скорость и время их движения, и вновь бежим.
Теперь мы останавливаемся, тяжело дышим и делаем шаг за угол, им навстречу.
– Оля… – растерянно улыбаясь, говорит отец.
