Конченые - [4]

Он точно не женится до тех пор, пока не выполнит свой бизнес – план, он точно не вспылит при начальнике, потому что он умеет терпеть – он лучше послушает плеер. Иногда я ловлю на себе его взгляд. Мне даже кажется, что я ему нравлюсь. И ему, это тоже, вероятно, кажется. А потом он вспоминает, что время, отведенное для всякой ерунды, прошло – пора спешить и развивать силу воли. Он набирает в легкие воздух, заряжается энергетическим напитком и ныряет.

Я жалею этого аутичного онаниста – ему невдомек, что жизнь уже давно началась.

11…

Солнце разлито по аудитории – невозможно найти точку, из которой идет свет. Пока препода нет я болтаю с Никитой.

Никита тоже учится с нами, но он не в тусовке. Медведев, например, вообще убежден, что все евреи расисты – и нас вообще за людей не считают. Мой приятель Ник – еврей. Я знаю его со школы, потому общаюсь и с ним. Урюкова, Скворцов и Бардина рисуют на передней парте красным маркером наш будущий путь на карте Крыма.

– Такой крюк делать? – зло спрашивает Бардина.

– Спокойно! – Скворцов обнимает ее.

Я болтаю с Никитой:

– Не могу больше жить с мамой… – говорю я

– Выходи замуж… Заработать самой все равно не светит… Ждать пока мать умрет… Долго… А если она все-таки в Город Солнца рванет – то хату продаст… так все фанатики делают… – у Никиты хрустальные глаза.

– Кроме еврейских… – замечаю.

Да, мой приятель Ник – еврей. Он им стал в тот момент, когда его родители – вдруг вспомнив, что они евреи, и достав из сундучка однажды скрытое окончание фамилии – «зон», – рванули в Израиль. До этого они притворялись русскими и жили в советской квартире по соседству. Жили, надо сказать, точно не хуже нас, но, когда появилась возможность – они вспомнили все – даже то, чего не было. «Еврейский консул» дежурно прослезился и дал им израильское гражданство. Потом, правда, когда появилась возможность поиметь обратно и русское гражданство, многострадальная семья Гершиных – Гершензонов – точно так же намазав звездочкой глаза, – отправилось в наше консульство ностальгировать и причитать.

Так вот, мой приятель Ник – сытый гражданин двух государств – всегда точно знает, что надо делать.

– Или с батей разменяйся… – предлагает Никита, встречая подхалимской улыбкой корявого профессора – историка, который щурится на свет, источник которого найти невозможно.

12…

Скворцов скрытный. Поэтому ничего толком про него не знаю – он учится с нами, на его машине мы однажды поедем в Крым.

– Ты кто, Скворцов?

– Я – некто, – отвечает он.

13…

Я решаю поговорить с отцом о размене его квартиры, в которой прописана и я. Я стою перед дверью – вдыхаю запах краски – жду, когда он откроет.

– Здравствуй, папа, – говорю я.

– И бабушка только приехала… – отец почти улыбается.

«Черт!»– думаю я, – при бабке не поговорить.

Бабушка тоже улыбается. Называет меня уменьшительно-ласкательно и кладет мне варенье.

– Как мама, Оленька? – спрашивает бабушка.

– Нормально. – Отвечаю я и ем варенье.

– Ну и хорошо. Я тебя с прошлым днем рождения не поздравила – на даче столько работы: пионы у меня разрослись. До сих пор цветут…

Бабушка роется в сумке и достает конверт:

– Вот, Оленька, купи себе, что сама захочешь.

Бабушка всегда хорошо выглядит. Она всегда пахнет духами и всегда много говорит. Бабушка всегда напрягает этим своего сына.

– Мам, сядь. Хватит суетиться! – говорит отец.

И «мама» садится. И мы молча сосем чай.

– А у меня есть шампанское из Франции! – кокетливо говорит бабушка.

Когда шампанское кончается – настроение у бабушки меняется:

– Я, Оленька, уже человек не молодой. По врачам хожу… Вот на папу завещание оформила… Могу вам сказать, что в Советском Союзе со здравоохранением все было нормально!

– Мама! – злится отец, – опять про Советский Союз? Ты когда – нибудь созреешь до демократии? Оль, скажи ей, что вы сейчас хоть книги можете читать, хоть новости, заграница.

Они смотрят на меня и ждут ответа.

– Да мне похрен… У меня, пап, на заграницы денег нет, – честно говорю я.

Папа опускает глаза.

– У меня сейчас… – превозмогая себя, начинаю я, – очень плохо с деньгами.

– Оленька, – бабушка смотрит на меня накрашенными глазами, – в молодости с этим всегда плохо. Но трудности закаляют… А потом, никто не просил твою маму отказываться от алиментов. Да и тебе уже 20 лет…

Я пристально смотрю на отца. Он накладывает варенье.

– Пойду я, бабуля… Привет пионам.

Когда двери лифта закрываются, я заглядываю в конверт. «Что хочешь» мне предлагается купить на 100 рублей.

14…

Мама не любит со мной разговаривать. Она боится, что я что-то не то скажу. Скажу, что живем мы долго и хреново, что всем на нас наплевать, и только дежурно вежливые Гершензоны посылают нам приветы. Еще скажу, что мне, наверное, не выдадут диплом о «вышке», потому что каждый раз, когда я решаю идти на пересдачу экзамена по философии – что-то случается: у меня вскакивает чирей на самом лице, рвутся колготки, происходит взрыв, Аристотель умирает… А старый лектор со светло-серыми глазами ходит по университету и мстит всем прогульщикам за эхо в аудитории. Еще, обязательно, расскажу ей про свои планы найти себе личную жилплощадь… Еще, может, о том, что виделась с папой и бабушкой и предательски ела варенье, отрабатывала челюстями сто рублей.