— Опять?!
— Не могу я там больше. Иссяк. Не злись.
— Уже не злюсь. Я просто тебя тихо ненавижу.
— Подожди… Не сошелся свет клином на этой дыре. Сейчас я возьму саксофон и пойду в метро. Играть на саксофоне. Зарабатывать деньги.
— Ну-ну.
— Правда. Возьму и пойду. Не веришь?
— Верю, что пойдешь. Не верю, что деньги.
— Вероничка, солнышко, не плачь.
— А я плачу?
— Внутри плачешь. Я чувствую.
Пауза.
— Я люблю тебя.
— А толку?..
Я взял саксофон и пошел в метро. Стоял в переходе между Серпуховской и Добрынинской, играл на саксофоне. «Summertime», томный и нежный, как негритянская ночь, «Feelings», надрывный и жалостный, как сексуальный акт на излете, потом еще что-то… а мимо шли дети с надувными шариками, дяди с дипломатами, тети с хозяйственными сумками, юноши с конспектами, девушки с банками хольстена… Я играл, а внизу проезжали поезда, я играл, а наверху пролетали кометы и спутники, я играл, а мимо проходила жизнь…
* * *
— …Гадюшник ему, видите ли, не нравится. Другие терпят, а он не может. Я вот скриплю зубами, но держусь. Потому что хорошее место в солидной фирме. Хотя мне, между прочим, тоже ох как не нравится, когда эта жирная свинья хватает меня за коленки.
— Кто тебя за коленки хватает?
Наталья обернулась, вздернула подбородок:
— Тебе какое дело?
— Просто интересно, что он в них нашел.
Вероника сделала большие ледяные глаза:
— Ты бы лучше посуду убрал. Опять мне?
— Посуду убирать — не мужское дело.
— Вот именно. А мужик в этом доме — я.
Ненавижу эту Наталью. Все понимаю, но ненавижу. Ненавижу, когда она приходит. Сам не знаю как, но тарелка подлетела в воздух и звонко треснулась об пол. Все это будто бы мимо меня случилось.
— Знаешь что! — вскочила Вероника.
Но я уже перегорел. Начал сгребать посуду со стола…
Они продолжали треп в комнате, я не прислушивался. Черный кот Шайтан сидел на кухонном подоконнике с прижатыми ушами, медитируя на голубей. Голуби возились на соседском балконе. Вяло так трепыхались, нехотя. Я их понимаю: на термометре тридцать градусов. Теневая сторона, называется.
Ледяная вода наждачной шкуркой сдирала жару с кожи и муть с мозгов. Ванную, пожалуй, имеет смысл носить с собой. Невозможно так жить.
Шайтан дожидался меня под дверью. Глаза широко раскрыты, взгляд тяжелый, как у Вероники.
Я протянул ему пустую ладонь. Шайтан прищурил желтый глаз.
Я протянул ему вторую пустую ладонь. Шайтан чихнул, обиделся и ушел.
Оба ушли — он на кухню, я в комнату.
Они продолжали треп в комнате. Вошел — замолчали. За молчанием последовал вопрос, которого я ждал и боялся целых три дня:
— Ты картошку сажать когда поедешь?
— Посажу.
— Когда?
— Сказал же, посажу я твою картошку. Выкопаю и еще раз посажу.
— Шлея под хвост попала?
— Намордник надоел.
Я хлопнул дверью и ушел. Один. Без саксофона.
Ненавижу эту Наталью. Все понимаю, но ненавижу. Сидел на лавочке с банкой пива, медитировал на голубей. Какое же отвратное чувство — беспомощность.
* * *
Стемнело, утихла жара. Мы с Шайтаном торчали на балконе и медитировали на небо, потому что голуби спать ушли.
— О чем думаешь? — вяло поинтересовалась Вероника.
— Думаю, зачем возникла Вселенная.
— Ну, да. Это же лучше, чем решать экзистенциальные проблемы.
— Посажу я твою картошку.
— Выкопаешь и еще раз посадишь. Я помню.
— Ну, а какого черта тогда.
— Я вот тоже думаю… Мы очень похожи с тобой. И у обоих кризис. Выжаты досуха. Тащить друг друга больше не можем. Можем разве что помочь утонуть.
— Все будет хорошо.
— Не будет.
— Давай завтра поговорим.
— Давай.
Шайтан ушел в комнату. Я стоял на балконе и медитировал на небо. Самма-тайм…
— Ты чего спать не ложишься?
— Проблему решаю, — смятый чинарик полетел вниз. — Экзистенциальную.
— Ложись. Говорят, Менделеев периодическую таблицу во сне увидел.
— Я ж не Менделеев.
— Слава богу, — зевнула Вероника. — Зачем нам еще одна периодическая таблица.
Шайтан вернулся на балкон, уселся в плетеное кресло.
Его парадная поза выражала решимость сказать что-то чертовски важное.
Прокашлялся и сказал:
— Ну вот, мы, похоже, пришли к некоторой переломной точке.
Моя челюсть поехала вниз и, кажется, стукнулась о крышу проходящего трамвая.
— Только без истерик, — предупредил кот. — Не люблю истерик.
Стало как бы светлее, и, возможно, даже проснулись голуби. Вероника вздохнула во сне и повернулась на другой бок.
— Ну — и чего? Сколько раз ты — еще в детстве — бродил по улицам, заглядываясь на освещенные окна, и фантазировал, что вот там, за этими окнами, ВСЕ ИНАЧЕ?? Сколько раз глазел на небо и думал на кой хрен оно создано??? Сколько раз загадывал, что вот, сейчас свернешь за угол, а там — ангел или дьявол, кто-то, кто все изменит, объяснит хотя бы???? Я пришел! Говорить будем или резину жевать?????
Самма-тайм высушило слюни во рту. Трамвай пересек траекторию полета вороны, огромная синяя гусеница, как будто так и надо. В комнате спала Вероника, на полу валялись неубранные останки разбитого мной по злобе инопланетного звездолета.
— …Я — часть той силы… — засмеялся кот. — Дальше-то помнишь?.. Не пугайся. Нет никакого дьявола. Все сущее — от Бога. Дьявол — лишь система искажений реальности. Ты по-прежнему хочешь узнать, на кой хрен это все возникло?
