Трое мужчин вышли из заброшенного строения и еще раз осмотрели его со всех сторон. Толстяк в котелке, с позвякивавшими на брюшке брелоками остановился возле каменной стены. Его палец с траурным ободком под ногтем последовательно указал четыре узловые точки, приобщающие фабрику к деловой жизни края: десять минут до пристани, двенадцать до железной дороги, семь до почты, четверть часа до Торговой палаты.
Пока он набрасывал эту схему, как набрасывает метеоролог «розу ветров»,[1] слушатели его тревожно переглядывались. Их внимание привлекли разбегавшиеся по стене трещины, откуда вывалился цемент.
На одном из приезжих были светлые панталоны, взбившиеся гармошкой над штиблетами. Двухдневная пыль, как гетрами, одела его ноги до самых колен. Серый фуляр заменял воротничок. Угольная пыль – след ночи, проведенной в вагоне, – лежала темными пятнами на его веках, подчеркивала линии морщин. Он был невысокого роста, худощавый, руки его нервически двигались.
Его спутник, тоже невысокий, но плотный мужчина, смотрел на него поверх очков невидящим взглядом. По непрерывному движению его губ видно было, что он с лихорадочной быстротой производит в уме какие-то подсчеты. Он то отковыривал от стены кусочки желтовато-зеленого мха, то снимал свою дешевенькую соломенную шляпу и вытирал мокрый лоб.
Предводительствуемые маклером, они закончили осмотр помещения и подошли к заржавленным железным воротам. Палящий зной предгрозового летнего утра накалил шоссе, посыпанное шлаком, и жег ноги сквозь тонкие подметки.
Низенький, вздернув подбородок, указал на дальний конец улицы. От нависшего свинцового неба, от тяжелых испарений земли утренний свет казался тусклым. Яркая белизна фасадов слепила глаза. Сутки, проведенные в вагоне, полгода бессонных ночей и бесконечных расчетов давали себя знать в это утро ноющей болью в висках и резью воспаленных век.
– А что здесь поблизости?
Маклер поспешил заверить, что соседство самое почтенное. Направо, в пяти шагах отсюда, – Морэндэ и К>о, известнейшая бельевая фабрика. А вон там, за длинной кирпичной стеной, над которой подымаются пропыленные кусты, ткацкая фабрика Лорилье-Помье и K°. Налево, чуть подальше, белая каменная арка возвещала о миллионах господина Сабурэ-младшего, владельца прядильной фабрики. Дымившая труба, венчая гребни крыш, отмечала местонахождение фабрики Шевалье-Лефомбер.
Имена эти падали с губ маклера, звеня, как золотые монеты. Горячий западный ветер заволакивал небо облаками дыма. Маклер показал пальцем, на котором сверкнул фальшивый бриллиант, на плотную завесу фабричного дыма:
– Здесь вы будете, что называется, в сердце делового мира. Чтобы зарабатывать деньги, надо селиться там, где их делают!
Внешний вид комиссионера не подтверждал правильности подобного афоризма, но он, очевидно, не понимал этого, хотя не мог не заметить, каким красноречивым взглядом приезжий толстяк скользнул по его вытертым на коленях шевиотовым брюкам. Он повернулся к воротам и распахнул их. Пронзительно завизжали петли.
– Я еще не показал вам помещение для привратника.
Маклер толкнул деревянную дверь и ввел своих спутников в двухэтажный низенький домик. Пол был крыт четырехугольными плитками. В открытые на дорогу окна врывались пыль и полуденный зной; пыль и полуденный зной проникали и в окна, выходившие на усыпанный рыжеватым шлаком двор.
Приоткрыв темный люк, из которого пахнуло сыростью, маклер торжественно провозгласил:
– Погреб!
Винтовая лестница вела на второй этаж. От зимних холодов и летнего зноя его защищал только чердачок, куда попадали по приставной лестнице. Рваные обои, рассохшиеся панели, разбитые стекла в окнах, гнездо летучих мышей в углу спальни, следы голубиного помета во всех комнатах – вот, пожалуй, и все внутреннее убранство домика.
– Две спальни и чулан на втором этаже; чулан, столовая и кухня на первом; вода, газ. Даже слишком просторно для бездетного привратника.
Какой-то неуловимый огонек промелькнул во встретившихся взорах незнакомцев; с минуту они стояли молча, пристально глядя друг другу в глаза. Вместо бездетного привратника этому домишке предстояло дать приют отцу с матерью, сыну с женой и двумя детьми, а также второму сыну, пока еще холостяку.
Маклер повернулся к клиентам, всем своим видом говоря, что осмотр окончен.
– Вы правы, – кисло проговорил тот, что был похудев. Оба отвели глаза, и только в углах губ бродила теперь непонятно мягкая улыбка.
Приезжие вышли на улицу, окутанную горячей утренней дымкой, и молча, ссутулясь, зашагали вперед.
Город, как щитом, прикрыло завесой гари. Среди оглушительного грохота улицы казались каналами тишины. Временами грохот ткацких станков придавал четкий ритм этому звуковому сумбуру, но уже через пять шагов он растворялся в урчании сукновален. Артиллерийские залпы прядилен шутя сотрясали пятиэтажное здание. Горячая вода, пройдя по канализационным трубам и раскалив плиты тротуара, вливалась в канавы мыльными струями, в которых толпа оборванных женщин стирала свое жалкое тряпье.
Господский дом, окруженный службами и покрытый чешуей балконов, залегал в стремительном потоке звуков неожиданной зоной тишины. Тому, кто стоит у руля, пристала тишина.
