Наш самолет вылетел из аэропорта имени Кеннеди в 8:25 вечером невероятно паскудного вторника крайне пакостного августа. В течение последних двух недель люди, которые по долгу службы должны хоть что-то кумекать в погодных делах, упорно прогнозировали ливневые дожди с последующим спадом жары. Но ливень все откладывался и откладывался, а жара стояла несусветная, так что впору было заподозрить работников городского бюро погоды в командной игре на метеорологической рулетке, где сколько ни удваивай ставки на «Дождь» и «Прохладно», выигрыш все равно выпадает на «Жару» и «Ясно». Если бы так продолжалось еще дня три, эти бедолаги рисковали продуть все свои фишки. Потому-то мы и решили дунуть из Нью-Йорка.
То есть не в буквальном смысле дунуть. Улететь. Правда, после того, как мы расположились в огромном «Боинге-727», пристегнулись ремнями безопасности и выслушали иллюстрированную живыми картинами проповедь о правилах пользования спасательными жилетами и кислородными масками, оказалось, что наш самолет вовсе и не собирается лететь из Нью-Йорка в Монреаль. Скорее создавалось впечатление, что мы туда поедем.
Мы колесили по рулежной дорожке взад-вперед, наматывая милю за милей, а наш лайнер и не думал отрываться от земли. Минна сжала мое запястье. Я взглянул на нее: она обиженно надула губки.
— Ты обещал, что мы полетим, — с упреком заявила девочка.
— Обязательно полетим. Потерпи.
— Это и вправду самолет?
— Конечно!
— Что-то не похоже!
Минна летала только один раз в жизни — на русском экспериментальном истребителе-бомбардировщике, который мы угнали с ракетной базы в Эстонии. В тот раз мы взлетели вертикально, и я прекрасно понимал, что наш променад по взлетной полосе Минна воспринимает как форменное надувательство. Но я уверял ее, что наш 727-ой — самый настоящий самолет и что очень скоро он будет вести себя как и подобает летательному аппарату. Вряд ли она мне поверила.
Поездив по летному полю еще минут пятнадцать, командир корабля виноватым голосом обратился по бортовому радио к пассажирам. Я уж решил: ну, сейчас он нам сообщит, что на борту обнаружена бомба или что Монреаль не принимает до конца лета. Но он довольно флегматично, как мне показалось, известил пассажиров, что перед нами дожидаются разрешения на вылет еще шесть бортов и скоро нам дадут отмашку, а напоследок поблагодарил всех за терпение.
Минна произнесла по-литовски нечто совершенно невозможное в детских устах.
— Следи за языком! — одернул я ее.
— Но меня же никто тут не понимает, Ивен!
— В том-то и дело! — Я похлопал ее по ладошке. — Пока мы не въехали в Канаду, говори только по-английски. Не забудь: ты американская гражданка, родилась в Нью-Йорке, тебя зовут Минна Таннер. И говоришь ты только на английском языке.
— Ладно. А летчик…
— На приличном английском языке!
— …здоровский!
Она вовсе не американская гражданка, и родилась не в Нью-Йорке, и зовут ее не Минна Таннер. И я даже толком не знаю, сколькими языками владеет эта девочка. Минна свободно изъясняется на литовском, латышском, английском и пуэрториканском варианте испанского. А еще она нахваталась массу слов и выражений на десятках других языков — из книг и пластинок, а также от случайных гостей квартиры, где я обитаю, а она царствует. Минна — единственный живой потомок Миндаугаса, или Миндовга, который в свою очередь семь столетий тому назад был первым и последним королем независимой Литвы.
Когда мы познакомились, эта девочка жила в унылой подвальной комнатушке в Литовской Советской Социалистической Республике, под присмотром двух полоумных тетушек, упрямо дожидавшихся дня, когда Минну провозгласят королевой Литвы. Я увез ее оттуда, и теперь она корчит из себя королеву в моей отнюдь не унылой манхеттенской квартире на Западной 107-й улице. Иногда я угрожаю отослать ее в школу или отдать на воспитание милой паре бездетных пенсионеров, с которыми она будет жить в миленьком домике в миленьком пригородном поселке. Конечно, мы оба понимаем, что до этого никогда не дойдет: ведь нам с ней так весело! А с тех пор, как бабушка Китти Базерян научила Минну варить кофе по-армянски, эта литовская девчушка стала неотъемлемым частью моей повседневной жизни.
— И сколько мы будем торчать в этом самолете, Ивен?
— Полет длится час. Если мы, конечно, когда-нибудь взлетим.
— И тогда мы окажемся в Монреале?
— Да. А наш багаж в Буэнос-Айресе.
— Почему в Буэнос-Айресе?
— Потому что я не доверяю авиакомпаниям. Шутка. Когда самолет приземлится, мы окажемся в Монреале. Точно.
— А мы сможем вечером сходить на «Экспо»2?
— Будет уже очень поздно.
— Я не устала, Ивен.
— Когда мы доберемся до отеля, ты наверняка устанешь.
— Не устану. Я вообще почти никогда не устаю, Ивен. Как и тебе, мне нужно спать только самую чуточку. Или вообще не спать.
Я бросил на нее сердитый взгляд. Минна в среднем спит по десять часов в сутки, что вообще-то является нормой для здорового ребенка ее возраста. Я же не сплю вообще: я навсегда утратил способность ко сну после того, как осколок северокорейского снаряда произвел случайную трепанацию моего черепа и удалил маленькую штуковину, называемую сонным центром. С того самого злосчастного дня я и не сплю. Моя пенсия по инвалидности составляет сто двенадцать долларов в месяц, из которой мне не приходится тратить ни цента на новую пижаму.
