Меч хозяина настиг Итикуро, хотя оставил лишь небольшую рану от щеки до подбородка. Свою вину — преступную связь с любимой наложницей хозяина (соблазнила ело, впрочем, она сама) — этот свой смертный грех Итикуро осознавал. Возможно, он и старался избежать неминуемого — карающего меча своего господина, но о сопротивлении не мог и думать. Конечно, из-за такой ошибки Итикуро было жаль (распроститься с жизнью, и он как мог пытался спастись. Когда хозяин, обвинив его в распутстве, обнажил свой меч, Итикуро стал защищаться оказавшимся под рукой подсвечником. Хозяин (в свои почти пятьдесят лет он был крепкого сложения) обрушивал удар за ударом, но Итикуро — увы! — не имел права ответить тем же. Один удар отвести не удалось, и острие меча рассекло левую щеку. Как только Итикуро увидел кровь, все разом в нем перевернулось. Обычно рассудительный, тут он разъярился, как бык, в которого попала пика тореадора. «Все равно умирать», — подумал он, и для него перестала существовать разница между господами и слугами. В своем хозяине он видел сейчас покушающееся на его жизнь животное, дикого зверя. Итикуро начал решительно наступать. Издав воинственный клич, он прицелился и бросил в лицо — противника подсвечник. Хозяин (его звали Сабуробэ) нападения никак не ожидал и, когда — вдруг в него полетел подсвечник, не успел уклониться, и тот краем угодил ему в правый глаз: Сабурова растерялся, а Итикуро в этот момент, вытащив меч, стремительно набросился на него.
— А-а! Ты сопротивляться?! — рассвирепел Сабуробэ.
Итикуро, не говоря ни слова, продолжал нападать. С ожесточением скрестили они свои мечи: хозяин — почти метровый, а Итикуро — свой короткий. Но Сабуробэ приходилось нелегко: его меч часто задевал за низкий потолок, что давало преимущество противнику. Заметив это, Сабуробэ решил выбраться наружу и стал отступать на веранду. Итикуро попытался использовать этот момент. Тут хозяин, взревев, обрушил на него меч. Вероятно, он был слишком разъярен — меч на несколько сун[1] вонзился в притолоку между верандой и комнатой.
— Тьфу, дьявол! — Сабуробэ принялся вытаскивать меч, а Итикуро тем временем пронзил ему бок.
Сраженный противник свалился. И вдруг ужас охватил Итикуро. Сознание, затемненное от возбуждения, прояснилось, и он понял, что совершил тягчайшее преступление, убив своего господина. От страха, к которому примешивалось и раскаяние, у него подкосились ноги.
Был уже вечер — прошло время «первой стражи».[2] О жестоком поединке между хозяином и слугой, кроме живших в господском доме служанок, никто, вероятно, не знал — дом господина стоял далеко от жилищ старших слуг. А служанки, сбежавшиеся на шум, способны были только дрожать от страха.
Итикуро чувствовал глубокое раскаяние. Этот молодой самурай был повеса, буянил порой, но от жестоких деяний был далек. Убить господина, совершить самое тяжкое из восьми преступлений[3] — такого у него и в мыслях не было.
Итикуро снова взял в руки меч. На нем остались еще следы крови.
За связь с наложницей хозяина получить наказание должен был он, но вышло наоборот. Это убийство — как ни подходи к нему — ничего хорошего не сулит… Итикуро боялся взглянуть на еще шевелившееся тело господина. Мысль о самоубийстве становилась все настойчивей…
Внезапно из соседней комнаты донесся женский голос. Казалось, женщина разорвала сдавливавшие ее цепи:
— О, мне было так страшно! Когда господин поднял над вами меч, я подумала: не придет ли затем и мой черед? Я спряталась за ширму и затаила дыхание. Но ведь обошлось благополучно! Что ж, коли так все случилось, нельзя медлить ни секунды! Давайте возьмем все деньги, которые здесь есть, и убежим. Из старших слуг никто еще, кажется, ничего не заметил. Но если бежать, то немедленно. Кормилица и служанки, верно, трясутся от страха где-то на кухне. Пойду скажу им, чтобы они не слишком шумели… Ах, да, а вы поищите деньги! — Голос ее дрожал, но она по-женски упрямо старалась казаться спокойной.
Этот голос вдохнул жизнь в Итикуро, который совсем было потерял голову. Он начал действовать, движимый не столько своей волей, сколько подчиняясь воле женщины. Словно марионетка, поднялся на ноги и стал шарить по полкам в гостиной. Он облазил все ящики, оставляя на белой поверхности алые следы окровавленных рук.
К приходу о-Юми — это и была та самая наложница хозяина — Итикуро удалось найти лишь пять рё[4] серебром.
— Ну куда годятся эти гроши! — сказала о-Юми, увидев деньги. Она кинулась к полкам с утварью, перевернула вверх дном даже сундук с доспехами, но не нашла ни одной золотой монеты.
— Он известный скряга! Деньги, наверное, спрятал в кувшин и зарыл где-то. — Излив досаду, она отобрала кое-что из одежды, взяла шкатулку с лекарствами и завязала все в узел.
Вот так погрязшие во грехах мужчина и женщина покинули дом хатамото[5] Накагава Сабуробэ из квартала Тахара, района Асакуса. И произошло это в начале осени на третьем году правления Анъэй.[6] А единственный сын Сабуробэ — трехлетний Дзицуноскэ, не имея ни малейшего понятия об ужасной смерти отца, — мирно посапывал на груди кормилицы.
