Над старой Европой еще полыхали зарницы Великой французской революции. Дрожали троны. Распадались старые феодальные связи.
А молодая французская республика уже задыхалась в тисках военной диктатуры. Властная рука первого консула тянулась к императорской короне. Бойцы республиканских отрядов, люди в синих мундирах, сражавшиеся за революцию, отстоявшие страну от интервентов, превращались в воинов захватнической армии, великой армии Наполеона.
Народам Европы предстояла череда длительных и кровавых войн.
Веку было два года…
В 1802 году Анри Клод Сен-Симон выпустил свою первую книгу «Письма женевского обитателя к современникам». В ней прозвучал призыв великого мечтателя к переделке мира на новых, справедливых началах. Но реальные дороги в будущее тогда еще были неясны.
В холодном чиновном Петербурге оборвалась жизнь первого русского революционера Александра Радищева. Измученный долгими годами ссылки, обманутый лживыми посулами царя, изверившийся, доведенный до отчаяния, он принял яд.
В тихом Веймаре Иоганн Вольфганг Гёте беседовал с Фридрихом Шиллером. Шиллер недавно закончил пьесу «Орлеанская дева» и рассказывал Гёте о новом своем замысле — создать народную драму, героем которой будет вольнолюбивый швейцарский стрелок, легендарный Вильгельм Телль.
А в Вене 32-летний музыкант Людвиг Ван Бетховен в своей одинокой комнате испещрял нотную бумагу сложным узором черных значков — он заканчивал новую сонату, ту, которую потом стали называть «Лунной». Бетховен уже начинал глохнуть, но он слышал больше и лучше всех. Вскоре зазвучала над миром «Героическая симфония». Вслед за ней родилась мятежная «Аппассионата».
На одной из самых шумных улиц Парижа в мансарде за колченогим столиком сидел в кругу друзей молодой поэт Беранже. Они пили за «Францию без трона», а потом Беранже пел свои новые песенки о неунывающем бедняке, который не хочет гнуть спину перед вельможами.
В английском колледже Гарроу четырнадцатилетний Джордж Гордон Байрон писал стихи:
Не в знатном роде, друг мой, сила,
Ценнее клад в груди твоей…
В зимний вечер 1802 года трехлетний Александр Пушкин слушал сказку няни, а на другом конце Европы его ровесник Оноре Бальзак играл у порога хижины безвестной крестьянки, своей кормилицы.
Во всех концах земли рождались и подрастали те, кому предстояло творить живую историю девятнадцатого столетия. Будущие декабристы и карбонарии, герои освободительных войн и бойцы баррикад, вожаки и участники первых восстаний рабочего класса, строители первых железных дорог, исследователи земных недр и человеческих душ, изобретатели станков и машин, открыватели тайн вселенной и новых гармоний. Будущие труженики, герои, борцы. Знаменитые и безыменные.
Веку было два года…
* * *
Седьмого вентоза в X год республики, как гласит запись в мэрии, или 26 февраля 1802 года по нынешнему календарю, в одном из неприметных домиков французского города Безансона раздался крик новорожденного. Родители ждали Викторину, а на свет появился Виктор, третий сын в семье батальонного командира Леопольда Сижисбера Гюго. Мальчика назвали Виктором в честь друга семьи Гюго генерала Виктора Лагори. Второе имя, Мари, новорожденный получил в честь названой крестной, подруги его матери.
Впрочем, ребенка так и не крестили. Родители его не слишком заботились о соблюдении церковных обрядов, Леопольд Сижисбер Гюго был равнодушен к католической религии. Сын столяра из Нанси, воин республиканской армии, он слыл в дни революции убежденным санкюлотом и даже переменил данное ему при крещении имя на другое — звучное и вполне революционное имя Брутус. Теперь он, правда, снова стал Леопольдом Сижисбером, ведь дни Конвента давно прошли..
Мать Виктора, Софи Гюго, урожденная Требюше, рано осиротев, получила свободное воспитание в доме деда. Первыми друзьями ее юности были книги и особенно сочинения Вольтера. Священников же она никогда не жаловала.
Да и могла ли она сейчас думать о каких-то обрядах, глядя на этого малыша! Лишь бы жив остался! Худ, слаб. Пищит еле слышно, величиной, ну, право же, не больше столового ножа.
— Не жилец он на этом свете, — качает головой акушерка, пеленая новорожденного.
Софи готова расплакаться, но сдерживается.
Вот он лежит около нее — крохотный сверток в большом кресле. Кажется, еще дюжину таких же можно положить рядом. На кого он похож? Трудно разобрать. Видно только, что лоб очень высокий.
Дверь в комнату осторожно приоткрывается. Входит Леопольд Сижисбер, а за ним два мальчугана: четырехлетний Абэль и двухлетний крепыш Эжен, им не терпится взглянуть на нового братишку.
Отец склоняется над новорожденным. Рядом с этим запеленатым существом он кажется особенно большим и мощным. Воплощенное здоровье. Плечи широченные, щеки пышут румянцем, полные губы улыбаются.
Где-то вдали слышен звук военного рожка. Леопольд Сижисбер выпрямляется…
— Отдыхай, дорогая! — говорит он жене.
Какая она хрупкая, маленькая. На побледневшем лице отчетливо видны следы перенесенной когда-то оспы. Не красавица и никогда ею не была, но есть в ней что-то такое, что лучше всякой красоты. Во взгляде темных глаз, в легких движениях тонких, совсем детских рук…