Молодой, круглолицый почтальон Костерин вышел из конторы по окончании вечерних занятий на почтамтский двор последним. Был в исходе девятый час вечера Рождественского сочельника. В тёмном бархатном небе, казалось, уже начался праздник у звёзд, так как они особенно ярко блестели. Костерин невольно остановился посреди двора, полюбовался ими и, тихонько запев: «Волсви же со звездою путешествуют»… — направился дальше к большому одноэтажному флигелю, где находились квартиры служащих N-ской почтовой конторы. Войдя в сени и вытерев об рогожку ноги, Костерин отворил дверь в коридор, освещённый с потолка фонарём, и, заметив чисто вымытый пол, прошептал: «Ишь ты, какую чистоту навели… Праздник! Вон и из кухни гусятиной жареной пахнет!»
Он вошёл в одну из множества выходивших в коридор дверей и умилился ещё более. Небольшая квадратная комната освещалась только тремя лампадками перед ярко блестевшими образами. На столах и на комоде были разостланы белые вязаные скатерти, причём на комоде около зеркала сияли два ярко вычищенных медных подсвечника с надетыми по случаю праздника на розетки бумажными розанами. На шкафчике с посудой блестели не менее ярко вычищенные поднос, полоскательница и самовар с крышкой, надетой поверх заглушки. Чинно стояли по стенам полудюжина венских стульев и диван с овальным перед ним столиком, украшенным расписной фарфоровой лампой с неизменным абажуром-тюльпаном. На диване были разложены приготовленные праздничные наряды: крахмальная сорочка, галстук, новая штатская пара и светлое женское платье. Со стен из немудрёных рамок, облепленных морскими ракушками, безучастно смотрели на эту торжественную обстановку лица родных и сослуживцев-товарищей Костерина, занятые только тем, чтобы сохранить те неестественные позы, которые придал им в момент снимания фотограф. Раздевшись и ещё раз полюбовавшись на чистоту, Костерин прошёл за ширмы, где помещалась двуспальная постель и окликнул жену:
— Ты что, Нюточка, уж спишь?
— Нет, так легла отдохнуть, устала очень, убиравшись… — ответил певучий молодой голос.
— А ко всенощной-то ходила?
— Как же, у Спаса была, да народу-то уж очень много, заморилась совсем!..
— Ну, так ты спи с Богом! Я в «холостую» пойду, поговорить там нужно, — сказал Костерин и, захватив из коробки папирос, вышел в коридор.
Проходя мимо общей кухни, дверь которой вследствие чада была отворена, он услышал громкую перебранку стряпавших почтальонш.
— Ты не больно форси! — кричала одна из них хриплым голосом. — Я не посмотрю, что ты до четвёртого класса гимназии дошла!.. Твой-то муж без году неделю служит, а мой-то пятнадцать лет!.. Ему вон какое от всех чиновников доверие!.. Да и всегда так было, что мой пирог первым пёкся!..
— Да вы поймите! — визгливо возражала другая. — Ведь вы ваш-то пирог не сделали ещё!.. Пока вы его делаете, мой-то испечётся!
— Сделала или не сделала, раньше моего никто не должен сажать!
— В таком случае я к старшо́му пойду… Это безобразие! — со слезами в голосе заявила обиженная.
— Поди-ка, сунься! А если он даже прикажет тебе раньше печь, так я на твой пирог щи свои опрокину! Пёс с ними, пропадай мои денежки, а уж не уважу! — в исступлении выкрикивала старшая.
— Это какая-то мегера! — взвизгнула бывшая гимназистка. — Я не только к старшо́му, к самому управляющему пойду!
— Как, как ты меня обозвала? Повтори!
Тут поднялся такой шум, что ничего уже нельзя было разобрать, так как, видимо, в ссору вмешались другие стряпавшие женщины. Завидев в конце коридора случайно проходившего «старшо́го», пожилого усача с военной выправкой, Костерин поманил его пальцем.
— Что тут такое? — спросил тот.
— Вальпургиеву ночь справляют! — шёпотом ответил он.
«Старшо́й», не поняв замысловатой фразы, распахнул совершенно дверь и как бывший фельдфебель грозно скомандовал:
— Смирно! Что тут за скандал? Как вам не стыдно?! На дворе такой праздник, а вы подняли шум! Из-за чего? Ах, вы…
Костерин, зная крутой и вместе с тем справедливый нрав своего ближайшего начальника, не стал дослушивать конца истории, зная заранее, что она разрешится ко всеобщему благополучию, прошёл дальше в самый конец коридора и отворил последнюю дверь, которая вела в помещение для холостых почтальонов.
Здесь, кроме вымытых полов, ничто не напоминало наступающего праздника: тот же спёртый, специфический воздух, те же стены, когда-то голубые, но посеревшие от времени и табачного дыма, который и теперь наполнял клубами всю холостую комнату и от которого казались серыми даже сами её обитатели, лежавшие по своим койкам и сидевшие в различных позах вокруг большого стола с огромным самоваром. На этом последнем заметны были следы сострадательной руки почистить его к празднику, но работа, видимо, оказалась не под силу, и медь не сделалась от этого блестящей, красной, а осталась тоже какой-то серой.
— А в кухне бабий бунт! — сообщил вошедший Костерин.
— Что такое? — заинтересовались некоторые.
— Из-за пирогов спорят.
— Шибко? — с любопытством спросил, привстав, один из почтальонов, молодой человек, удивительно несуразный, косолапый, с огромными ушами, которыми он мог произвольно шевелить, чем и гордился, считая себя феноменом природы.
