На душе у Вани Колоскова, нареченного Гансом Брехером, было откровенно хреново. Беспрестанно теребя шершавое цевье старенького АК-74, он всматривался в туннельную мглу. Рядом потрескивал костерок, от которого не было ровным счетом никакой пользы: ни тепла, ни света. Через три или четыре метра тьма смыкалась непроглядной завесой, и лишь нечеткие тени время от времени выпрыгивали из зияющей бездны, чтобы спустя мгновение вновь исчезнуть. Иного часового подобное зрелище повергло бы в трепет. Но Ваня привык. Он знал – это обман зрения, и ничего такого ужасного в перегоне между Пушкинской и Баррикадной нет.
А жаль. Лучше бы в этой черноте обитала какая-нибудь тварь. Пусть мерзкая, пусть страшная, но только чтобы быстрая и бесшумная, чтобы убила мгновенно, чтобы прекратилась наконец беспросветная двухчасовая пытка. Лютый холод пробирал несчастного парня до самых костей, и он, стараясь хоть как-то согреться, подпрыгивал, притопывал, хлопал себя по плечам, по бедрам, по груди. Однако движения не помогали. Там, наверху, в покинутой людьми радиоактивной Москве стоял морозный декабрь. А здесь, в населенных человеческими существами подземельях метрополитена, с ресурсами было откровенно туго. И потому гауляйтер Пушкинской Вольф строго-настрого приказал экономить дрова и прочее топливо. Попробуй такого ослушаться! Вмиг в карцере окажешься. В четырех стенах, покрытых инеем, в одних кальсонах. Зимой карцер – это почти всегда если не обморожение, то уж наверняка воспаление легких. Вот и приходилось мучиться, выплясывая перед еле живыми огоньками и досадуя на свою невезучесть.
Ваня Колосков не всегда был Гансом Брехером. Еще полгода года назад он бы и мысли не допустил, что окажется в одном ряду с приверженцами чистоты расы и партии. Но судьба изменчива, жестока и, главное, нелепа.
Дрогнувший палец на спусковом крючке – и все! Жизнь насмарку. Конечно, за непредумышленное убийство в Конфедерации 1905 года Ваня вряд ли получил бы пулю в затылок, но строгого наказания не избежал бы. И на долгие годы, а возможно, и до конца жизни, превратился бы в бесправную рабочую силу, закованную в цепи. Нет, такой участи для себя любимого он не желал, а потому, мгновенно сообразив, что к чему, оставил пост на Баррикадной и дал стрекача в сторону Пушкинской, в обитель Рейха. Так ему пришлось навсегда покинуть родную станцию и милых сердцу людей, которых он знал с самого детства, в том числе и лучших друзей – Никиту и Инну.
Честно говоря, если бы у Вани был шанс сбежать от долбанутых наци в какое-нибудь другое место – хоть в Ганзу, хоть к красным, хоть в Полис, да все равно куда, лишь бы подальше от этих чокнутых садистов, – он, безусловно, так и сделал бы. Но проклятые фаши следили за ним неустанно и возможности уйти незамеченным не давали. На поверхность, в переполненную мутантами Москву, его не брали, а в караул ставили только в туннелях, ведущих на Баррикадную, куда путь был заказан.