Это случилось в сорок втором или сорок третьем году. Помню только, что инженер Лартиге приехал в конце мая и что год был дождливый. Поля — я бы не сказал, что местность у нас низкая, скорее, она ровная — слились в одно болото, простиравшееся до самого горизонта; сплошное море грязи или, если хотите, грязевой остров. Так прочно были мы отрезаны от мира, что к нам не добирались даже странствующие торговцы.
Мы объезжали поля, но работать могли лишь под навесом; значит, времени было предостаточно, чтобы подумать о надвигавшейся долгой зиме. Будущее рисовалось в мрачных красках, и, чтобы отвлечься, мы почти ежедневно собирались в лавке, невзирая на холод и дождь. Нас почему-то согревала встреча с друзьями и знакомыми, попавшими в такую же беду. А может, нас согревал джин, как ехидничали женщины. Кто лучше их умеет сеять черную клевету? Когда один из нас шлепался в грязь, они уверяли, что виною тому не скользкая глина, а лишний стаканчик.
Кажется, будто все было вчера, а ведь с тех пор прошло больше двадцати лет; не доказывает ли это верность одного — или, пожалуй, еще одного? — высказывания инженера Лартиге? Инженер (инженерик, говорили мы у него за спиной) появился среди нас в те дни, когда сюда не залетал никто, кроме водоплавающих птиц. Он приехал из Буэнос-Айреса с чемоданами, полными книг, и с непереваренными теориями в голове, но в лавке Констансио — дощатом сарае посреди чистого поля, — в кругу местных жителей, встревоженных дождями, состоянием дел и близкой зимой или осоловевших от джина, теории эти звучали странно и даже неуместно. В один из таких вечеров инженер заявил:
— Время идет не всегда одинаково. Одна ночь может быть короче другой, в которой столько же часов. Кто мне не верит, пусть спросит у аптекаря из Росарио по фамилии Кориа. И это еще не все: иногда настоящее — стоит только зазеваться — смыкается с прошлым, а то и с будущим. Это подтверждают достоверные рассказы многих ясновидцев.
Подобные заявления вызывают у окружающих недоумение и недовольство, ибо они не понимают, зачем все это говорится и как это принимать. Старый Панисса, известный своей проницательностью, выразил общее мнение в словах:
— Самонадеянный, однако, юнец.
И все же по прошествии долгого времени другой участник той беседы — человек, пользующийся заслуженным уважением, теперь почти старик, — вспоминая о ней, признавался:
— Я знаю по опыту, что порой, когда я пытаюсь вспомнить лицо Лауры, оно как бы расплывается перед глазами и кажется очень далеким, но вдруг ни с того ни с сего я вижу ее во сне так ясно и живо, словно только что был с ней. Или это тут ни при чем? Может статься, я не понял, о чем говорил Лартиге.
Нельзя отрицать, что инженер приехал к нам какой-то расстроенный. В самый первый раз, появившись в лавке Констансио (или то было у Басано?), он принялся толковать о женщинах. В нашей компании такая тема обсуждалась обычно весело и непринужденно, вспоминались забавные истории, сыпались шутки и остроты. Поэтому долгие и, что еще хуже, серьезные рассуждения поначалу вызвали замешательство, а потом — неудовольствие. Думаю, я выражу чувства моих друзей, если скажу, что все они с надеждой ждали тогда какого-то слова, какого-то знака, которые обратили бы сказанное в шутку. Такого знака не последовало.
Лартиге утверждал, что мужчину и женщину, которые рука об руку идут по этому миру, неизменно разделяет пропасть, и если когда-то они и приходят к согласию, это случается как бы нечаянно, а на самом деле намеренно.
— Нередко бывает, что в то время как мужчина особенно гордится собой, женщине совсем не до веселья.
Предупредив вас заранее, что слушателей не отличала душевная тонкость, осмелюсь сказать, что их это покоробило. Пожалуй, именно тогда к инженеру прилипло прозвище Щелкун.
Я всегда знал, что однажды расскажу историю, которая сейчас лежит перед вами. Даже у сочинителей фантастических рассказов наступает миг, когда они вдруг понимают, что первейшая обязанность писателя — сохранить для потомков немногие события, немногие места, а главное, немногих людей, которые волею судьбы оставили заметный след в его жизни или хотя бы в памяти. К черту Чертовы острова, сенсорную алхимию, машину времени и магов-кудесников! — говорим мы себе, нетерпеливо уносясь мыслями в тихую провинцию, в скромный городок, в милый сердцу округ к югу от Буэнос-Айреса.
Когда думаешь о подлинной истории, в которой всплывают чудеса, даже не снившиеся дерзким фантазерам, потребность изложить ее на бумаге делается еще настоятельнее. С другой стороны, всем нам интересно обнаружить щель в реальности, казавшейся столь монолитной.
Чтобы рассказать обо всем по порядку, надо начать с Лауры, Вероны, инженера и ягуара. О Лауре я скажу лишь самое необходимое. Стоит дать себе волю, я напишу о ней целую книгу, позабыв обо всем остальном. Дон Николас Верона — пятидесятилетний мужчина, всегда гладко выбритый, с неторопливой походкой, в ярко-белых бриджах, с неизменно чистыми руками — был тогда признанным лидером оппозиции, а также весьма уважаемой личностью в седьмом участке округа, о котором я упомянул чуть выше. Хотя мы знали, что он арендует имение «Пасифика» у какого-то мифического владельца, обитавшего в Париже, для всех нас дон Николас был хозяином этой скромной и нарядной усадьбы (определение «скромная» относится к постройкам, типичным для так называемой сельскохозяйственной усадьбы) и ее весьма почтенных угодий — трех тысяч гектаров низко лежащих, но отнюдь не пустовавших земель. Люди, должным образом осведомленные из достоверных источников, приписывали его перу ораторские шедевры кое-кого из знаменитых соратников по партии. Как бы там ни было, нам известно, что Верона, человек неординарной образованности, не отступая от убеждений, внушенных ему трудом «Цивилизация и варварство»
