Солнце вставало неохотно. Оно задевало фабричные трубы. Бросалось под колеса машин на холодный асфальт. Блуждало в зарослях телевизионных антенн.
В грязном маленьком сквере проснулись одновременно Чикваидзе и Шаповалов.
Ах, как славно попито было вчера! Как громко спето! Какие делались попытки танца! Как динамичен был замах протезом! Как интенсивно пролагались маршруты дружбы и трассы взоров! Как был хорош охваченный лезгинкой Чикваидзе! (Выскакивали гривенники из карманов, опровергая с легким звоном примат материи над духом.) И как они шатались ночью, поддерживая сильными боками дома, устои, фонари… И вот теперь проснулись на груде щебня…
Шаповалов и Чикваидзе порылись в складках запачканной мятой одежды. Был извлечен фрагмент копченой тюльки, перышко лука, заржавевший огрызок яблока. Друзья молча позавтракали.
Познакомились они недавно. Их сплотила драка около заведения шампанских вин. В тесноте поссориться недолго. Обувь летняя, мозоли на виду.
– Я тебя зарежу! – вскричал Чикваидзе. (Шаповалов отдавил ему ногу.)
– Не тебя, а вас, – исправил Шаповалов. Затем они долго боролись на тротуаре. И вдруг Чикваидзе сказал, ослабив пальцы на горле Шаповалова:
– Вспомнил, где я тебя видел. На премьере Тарковского в Доме кино…
С тех пор они не расставались.
Дома обступили маленький сквер. Бледное солнце вставало у них за плечами. Остатки ночной темноты прятались среди мусорных баков.
Друзья поднялись и вышли на улицу, залитую робким апрельским солнцем.
– Где мы находимся? – обращаясь к первому встречному, спросил Чикваидзе.
– В Новой Голландии, – спокойно ответил тот. Качнулись дома. Запятнанные солнцем фасады косо поползли вверх. Мостовая, рванувшись из-под ног, скачками устремилась к горизонту.
– Ничего себе, – произнес Шаповалов, – хорошенькое дело! В Голландию с похмелья забрели!
– Беда, – отозвался Чикваидзе, – пропадем в незнакомой стране!
– Главное, – сказал Шаповалов, – не падать духом. Ну, выпили. Ну, перешли границу. Расскажем все чистосердечно, может, и простят…
– Я хочу домой, – сказал Чикваидзе. – Я не могу жить без Грузии!
– Ты же в Грузии сроду не был.
– Зато я всю жизнь щи варил из боржоми. Друзья помолчали. Мимо с грохотом проносились трамваи. Тихо шептались постаревшие за ночь газеты.
– Обрати внимание! – закричал Чикваидзе. – Вот изверги! Чернокожего повели линчевать!
И верно. По людной улице, возвышаясь над толпой, шел чернокожий. Его крепко держали под руки две стройные блондинки…
– Будем тайком на родину пробираться, – сказал Чикваидзе.
– Беднейшие слои помогут, – откликнулся Шаповалов.
Они перешли мост. Затем миновали аптеку и пестрый рынок.
– Противен мне берег турецкий, – задушевно выводил Чикваидзе.
– И Африка мне ни к чему, – вторил ему Шаповалов.
Друзья шли по набережной. Свернули на людную улицу. Поблескивали витрины. Таяло мороженое. Улыбались женщины и светофоры.
– Посмотри, благодать-то какая! – неожиданно воскликнул Шаповалов.
– Живут неплохо, – поддакнул Чикваидзе.
– А как одеты!
– Ведь это – Запад!
– Кругом асфальт! Полно машин! А солнце?!
– Еще бы! Тут за этим следят! Возникла пауза. Ее нарушил Шаповалов.
– Датико, я хочу с тобой поговорить.
– И я.
– А ты презирать меня не будешь?
– Нет. А ты?
– Может быть, того… Ну, как его?.. Убежища попросим… Опять же, частная торговля…
– Ночные рестораны!
– Законы джунглей!
– Торжество бездуховности!
– Ковбойские фильмы!
– Моральное и нравственное разложение! – зажмурился Чикваидзе…
Через минуту друзья, обнявшись, шагали в сторону площади. Там, достав из кобуры горсть вермишели, завтракал блюститель порядка, расцветкою напоминавший снегиря.
