Вываливаюсь из автобуса в промозглый деревенский вечер. Село вроде то же, что и год назад. Только осень теперь. И домишки глядят по-стариковски угрюмо. И небо — в сизой щетине, сухое и ленивое. И чего я опять сюда приехал? Горемыка. Всё надеюсь, наверное. Иначе уж давно бы… Эх…
Вон и люди. Эк таращатся! Любопытно, значит. Шепчутся: кто таков да зачем пожаловал? Всё, вишь, бабки в шалях до носу да с клюками. Да дедок один в сторонке нос потирает. Народец, однако.
— Здравствуйте, люди добрые. Не скажете, Анна, что возле пруда живет, как там? Жива-здорова? У себя ли сейчас?
Ишь, переглядываются, удивляются чего-то. Уж не случилось ли чего? Самая бойкая начала:
— Заболеет она, как же, жди! Чаво энтакой-то будет? Тута была. Давеча, правда, умотала куды-т.
— Куда, не знаете?
— Что я ей, нянька, что ль? Мне не докладывается. Тебе-т что за нужда? Али жить надоело?
Уж очень что-то они к ней агрессивны. И при чем тут жить надоело? Хотя ведь оно верно подмечено.
— Что ж так не жалуете-то Аннушку?
— А за что жаловать-то? На кол бы ее да в костер! Да не берет ничего ее, шельму. Ведь жгли уж хату ее — хоть бы хны. Нечисть, она живуча.
Может, не про нее? Да ведь одна хата-то у пруда. И точно: опаленные бревнышки кое-где были… Но за что?
— Помилуйте, за что ж вы с ней так?
— Да я б еще и не так! — уже другая бабка взбеленилась. И все как-то заметно оживились, раскудахтались:
— Всех парней из деревни выжила! Все по ней иссыхали. К избе ее проклятой цветы всё таскали. Прям смерть как тосковали. Так и поразъехались все. Один аж топиться хотел. Нет, говорит, без нее жизни и всё. Насилу отговорили.
— И в церковь-то сроду не ходила.
— Да какая церковь? Бога, что ль, она боялась? Дудки! Другой у ней хозяин! Сама даешка видела, как в лес на ночь глядя она начапыжилась. И нынче на шабаше где-нить небось.
— А у Сорокиных-то? Митька-то, помните, чуть не помирал? А всё чаво — козу ее с огорода палкой погнал! Капусту у него грызть повадилась. Вот и сберег капусту-то. Кхе-кхе… А валенки чуть не отбросил. Вот и Матрена сама соврать не даст: уж как он мучилси, как стонал!.. Утробу, говорит, как тесаком выворачивают. Матрен, скажи, она ить мужу-то твому каторгу каку устроила?
Матрёна — женщина серьезная такая да молчаливая. Всё в тужурку, мужнину, видать, куталась и уж уходить было собиралась.
— А чаво сказать? Хто сделал — господь один таперича знает. Он и сам ить у меня был — ой-ёй. Палец в рот не клади. А сейчас вроде присмирел. Может, оно и поделом? А вылечила яво она. Это уж глаз даю, что она. Прибегает вечор, запыхавшаяся вся, растрепанная. На порог ставит кружку с молоком и шепчет этак, будто через силу: пусть выпьет, поправится. И убежала, значит. Ну, я поначалу вылить тут же хотела, да смотрю, энтому плохо совсем. Говорю: так и так, будешь пить? А он — давай, хоть яд, чем так мучиться, всё одно — помру. И выпил. И что? Проспал трое суток кряду. Уж думала — не проснется. А он встал, живой-здоровый. Сожрал всё, что еды в доме было. И пошел крыльцо чинить. А ведь сами помните, с каким боем топор в руки брал? И-и-и, сроду не заставишь. А тут и вино бросил. И меня больше не колотит. Всё обнимет да приголубит. А ить Аннушка всё. Дай боженька ей здоровьица.
— А про Магарычиху забыла? Как она ейную корову испортила? Так ить и зарезали.
— А ко мне приперлась даешка и пялится на внучка-то маво. Иди, говорю, отсель подобру-поздорову. А ребенок всю ночь не спал — так и орет-надрывается. Уж из сил выбился, а всё плачет. Дочь-то уж извелась вся. Так и побежала к ней средь ночи. Кричу — так и так, как хочешь, а дитё ты сглазила! Грозила ей даже. Хе-хе. Она удивилась чему будто и так же вот молока дала. Напоили — всё и прошло. Вот ведьма-то.
— Дурында ты! Небось у него зубы резались.
— Сама дурында! Я, что ли, не знаю, как зубы режутся? Сама пятерых вынянчала!.. Не лезла б, раз не знаешь.
— Это я не знаю?! Она мне килу вылечила! А вы завидуете ей просто. Сами вы — ведьмы!
— Дура! Она ж тебе ее и посадила! Вот ведь бестолочь.
— Это я-то бестолочь? А кто в прошлом году к ней за снадобьем приворотным бегал для дочери-то?..
У меня уже голова пошла кругом. Могут ли столько людей кряду такие небылицы сочинять? И зачем?.. Не знаю, кого слушать и чему верить — ушам своим или разуму. Один лишь старичок всё сидит молча да хмурится. Тут уж и ему надоела вся эта возня.
— Я ить помню тебя. Ты никак в прошлом году храм у нас расписывал? А потом с Аннушкой связался да и забросил работу-то на половине. Так он у нас до сей поры и стоит.
Всматриваюсь в морщины да в кургузый картузишко — и точно.
— Ведь я у вас останавливался тогда?
— Жил у меня. Пока в плен к ней не угодил. Ну, айда со мной. Переночуешь. А я тебе кое-что про нее интересное покажу.
И мы пошли. Старик меня прямо-таки выручил. А то уж и не знал, куда деваться из этого бабского улья. Ужином накормил, дал отдохнуть. А потом разговорился, обо всех деревенских рассказал да меня всё расспрашивал.
— Ты сам-то теперь как? Пишешь что-нибудь?
И захотелось мне наконец выговориться, излить наболевшее.
* * *
— Эх, дедушка, тяжелые времена легли теперь мне на плечи. С работой никак не ладится — писать не могу больше. Ну не идет и всё. За что б ни взялся, всё одно — портрет ее входит и только. То на сене лежит, платьицем чуть прикрыта, под солнышком нежится. А в волосах клевер да васильки сплелись-спутались. И парной, пряный запах травы свежескошенной и тела ее нежно-молочного…
