Сергей Сергеевич Козлов
ДВИЖДА
(Магдалина)
Бедный я человек! кто
избавит меня от сего тела смерти?
(Рим. 7, 24)
...ибо дал нам Бог духа
не боязни, но силы и любви и целомудрия.
(2 Тим. 1, 7)
Радуйтесь с радующимися
и плачьте с плачущими.
(Рим. 12, 15)
«Брошусь
на землю у ног распятья,
Обомру и
закушу уста.
Слишком
многим руки для объятья
Ты
раскинешь по концам креста.
Для кого
на свете столько шири,
Столько
муки и такая мощь?
Есть ли
столько душ и жизней в мире?
Столько
поселений, рек и рощ?
Но пройдут
такие трое суток
И столкнут
в такую пустоту,
Что за
этот страшный промежуток
Я до
воскресенья дорасту».
Борис Пастернак.
Магдалина. 2
1
Началось все с безумного
спора, который сначала вывернул наизнанку жизнь, а потом и душу...
Золотым осенним днем,
когда солнышко припекает напоследок, и знаменитой русской хандре вроде бы нет
места в сердце, два журналиста шли по подсохшей улице, оживленно говорили «за
жизнь», подумывали — не подлить ли в беседу пивка или чего покрепче, и
радовались той самой жизни. Между двумя приятелями наблюдалась существенная
разница как в возрасте, так и в боевой и политической подготовке. Обрисовать их
можно так: более умудренный опытом борьбы за либеральные ценности и права
человека Виталий Степанович Бабель, очень гордившийся своей революционной фамилией,
был седым и клочковато-непричесанным человеком, неровная челка опускалась на
огромные двояковыпуклые очки, в которых сияли водянистые выпуклые глаза,
пронзающие мир пренебрежением всезнания и житейской мудрости. Пожалуй, глаза
Виталия Степановича были главной характерной чертой его лица, потому тонкие
губы, заостренные уши и немного вздернутый, нехарактерный для такого типа лица
нос описывать не стоит. Виталий Степанович был человеком невысоким и тщедушным,
но весьма агрессивным даже в речи. Напротив, большой и высокий, молодой и
опрятный Костя Платонов по натуре был добродушным и отзывчивым человеком. И
вовсе не гордился своей писательской фамилией. Бабель подкатывался к
шестидесяти, а Платонову недавно перевалило за тридцать. Он был счастлив своей
молодостью и отмахивался от Бабеля, которому хотя бы три раза в сутки надо было
сокрушать сталинизм или еще какую-нибудь тоталитарность.
— Да живите вы проще,
Виталий Степанович! Ну надоело уже народу развеивать прах Сталина. Да и так ли
он страшен, как его малюют?.. — улыбался Платонов солнцу и встречным девушкам.
— Ну, знаете, Константин
Игоревич! — взрывался, чуть ли не брызжа слюной, Бабель. — Если мы забудем,
если молодое поколение не вынесет из этого урока, если... Все это повторится!
Лагеря, расстрелы, «воронки́»... А вы с такой преступной легкостью
говорите об этом.
— Да надоело, Виталий
Степанович, тошнит уже. При Сталине мы Гитлера победили...
— Да как вы можете такое
говорить! Мы Гитлера победили не потому, а вопреки! Вы преступно наивны,
Константин Игоревич. Мы выстрадали демократию!
— Ни хрена мы не
выстрадали, — начал обижаться Платонов, — то-то вам по ручкам стукнули, когда
вы хотели написать о продажности судьи Черкасовой. Где уж тут демократия. И нет
никакой свободы слова! Никакой! Быть не может. Либо вы работаете на
правительство, либо на олигархов, что еще хуже.
Бабель на минуту
растерялся и даже остановился, пытаясь подобрать забуксовавшее от возмущения
возражение.
— А что? — остановился в
свою очередь Константин. — Все просто. При коммунистах можно было ругать
буржуев, при буржуях можно ругать коммунистов. Все логично и просто. В России
можно ругать запад, на западе нужно ругать Россию, в Китае можно ругать всех — их все равно больше. А в племени мумбу-юмбу нельзя только
вождя критиковать.
— Вы беспринципны,
Костя, и потому пишите о машинах, девушках и спортсменах...
— И о поэтах! — добавил
с улыбкой Платонов. — Я не сторонник гламура, но мне нравятся успешные люди...
— Я, по вашим меркам, —
поджал губы Бабель, — отношусь к категории неуспешных.
— Неуспешным считает
себя сам человек. Я вас за язык не тянул, Виталий Степанович...
Они двинулись дальше,
чтобы еще раз остановиться у входа в кафе, где можно было продолжить беседу, не
деля ее с редакционной суетой, доходящей порой по степени накала до состояния
митинга. У входа стоял неопределенного возраста нищий, с полной безнадегой в
глазах, точнее с единственной надеждой — опохмелиться. Платонов великодушно
достал из кармана плаща несколько помятых червонцев и щедро одарил ими
просителя.
— Спаси Господи, —
пролепетал нищий.
— И тебе того же, —
просиял Константин Игоревич, который любил себя во время совершения добрых
поступков, не требующих особого напряжения сил. Он уже начал было подниматься
по лестнице, но Бабель вдруг застопорился и стал отчитывать молодого коллегу:
— Константин Игоревич,
вы, между прочим, таким образом поощряете процветание маргиналов!
— Да ничего я не
поощряю, Виталий Степанович, — смутился Платонов, — видно же — мужику
опохмелиться — край надо. Ну, дал я ему, что в этом плохого?
— Вы дали, другой дал,
третий... И он вообще забудет, что такое труд. Тем более что среди этих нищих
большинство профессионалы! Да-да, — поторопился подтвердить он в ответ на
недоверчивое выражение лица Платонова, — профессионалы высокого класса. У них
доход побольше, чем у нас с вами вместе взятых. Кто-то в поте лица добывает
хлеб свой, а иной постоял на углу, протянув руку или шапку, и насобирал на ужин
в ресторане.
