Клод Симон родился в 1913 г. на Мадагаскаре. Учился в Париже, в Оксфорде, Кембридже. В составе кавалерии принимал участие в военных действиях против фашистской Германии. Попал в плен, из плена бежал. Занимался виноградарством на юге Франции, потом переселился в Париж. Первый свой роман («Плут») начал писать накануне войны (опубликован в 1945 г.). Война вошла в творчество К. Симона как постоянный мотив, как важнейший элемент его мировосприятия, благодаря чему лучший его роман «Дороги Фландрии» (1960) с полным правом может быть назван антивоенным. Однако романы «Гулливер» (1952), «Священная весна» (1954), «Ветер» (1957), «Трава» (1958), «Дворец» (1962), «История» (1967), «Фарсальская битва» (1969), «Тела-проводники» (1971), «Триптих» (1973), «Урок вещей» (1975), «Георгики» (1981) наглядно демонстрируют свойственную «новому роману» натуралистическую тенденцию, которая разрушает объективно существующую в обществе систему детерминант. Социальная проблематика, все значение которой Симон как будто познал на своем жизненном опыте, отходит на второй план, уступая место тому, что писатель считает вечным, неизменным в жизни человеческого индивида в мире вещей, дающих ему поучительные уроки. Сам писатель далек от других «новых романистов», он не претендует на роль теоретика и глашатая истины: К. Симон принципиально эмпиричен. Эмпиричность формирует метод писателя, чьи романы представляют собой, как правило, натуралистическую копию элементарных состояний, фактов, событий, которые вступают в сложные комбинации, причудливо складываются по внешним ассоциациям, повинуясь даже игре слов, способной придать роману смысл, поскольку — по убеждению Симона — писатель «говорит языком действительности, а не объясняет ее».
Я думал, что учусь жить, а я учился умирать.
Леонардо да Винчи
В руке у него было письмо, он поднял глаза взглянул на меня потом снова на письмо потом снова на меня, за спиной его проплывали рыжие красно-бурые охряные пятна лошадей которых вели на водопой, грязь была такой непролазной что мы увязали в ней по самую щиколотку но той ночью я помню вдруг подморозило и Вак вошел в спальню неся кофе и сказал Собаки слопали грязь, никогда прежде пе слышал я подобного выражения, мне сразу представились эти собаки, какие-то мифические адские существа их пасти с розоватой каемкой холодные белые волчьи клыки жующие в ночном мраке черную грязь, быть может просто некое воспоминание, прожорливые собаки дочиста вылизывающие площадь: сейчас она была серой и мы как всегда опаздывали на утреннюю поверку, ноги на бегу то и дело подворачивались попадая в глубокие следы от копыт затвердевшие точно камень, того и гляди вывихнешь лодыжку, помолчав немного он сказал Я получил письмо от вашей матушки. Значит она все-таки написала несмотря на мой запрет, я почувствовал что краснею, он оборвал себя пытаясь изобразить на лице некое подобие улыбки что явно было ему не под силу, не то чтобы не под силу быть любезным (он наверняка стремился к этому) но преодолеть отчужденность: лишь слегка растянулись жесткие тронутые сединой усики, кожа на лице у него была обветренная как у тех кто много времени проводит на свежем воздухе и матовая, что-то в нем было от араба, явно семя какого-нибудь мавра которого Карл Мартел по забывчивости не прикончил, и возможно он притязал на то что ведет свой род по прямой линии не только от своей ближайшей родственницы Девы Марии как все тарнские дворянчики его соседи но еще и от Магомета в придачу, он сказал Мы с вами кажется в некотором родстве, но полагаю в применении ко мне «родственник» означало для него скорее некое насекомое жалкую мошку, и я снова почувствовал что краснею от злости как и тогда когда заметил в его руке это письмо, узнал конверт. Я ничего не ответил, он конечно видел что я взбешен, смотрел я не на него а на письмо, мне так хотелось отнять его, разорвать в клочки, он чуть шевельнул рукой державшей сложенный листок, уголки захлопали в холодном воздухе точно крылья, ни враждебности, ни высокомерия в его черных глазах, даже какая-то сердечность что ли но и отчужденность тоже; а может оп просто был так же раздражен как и я, угадывая мое раздражение в то время как мы продолжали разыгрывать маленькую светскую комедию и торчали здесь среди замерзшей грязи, делая эту уступку традициям приличиям оба ради женщины которая на мою беду доводилась мне матерью, и в конце концов он видно понял, потому что усики его снова шевельнулись и он проговорил Не сердитесь на нее Вполне естественно что мать Она поступила правильно Со своей стороны я буду весьма рад иметь возможность если у вас когда-либо появится в том нужда, а я Благодарю вас господин капитан, а он Если возникнут какие-либо трудности без стеснения обращайтесь прямо ко мне, а я Хорошо господин капитан, он еще раз помахал письмом, в этот ранний утренний час было верно минус семь или минус десять градусов, но казалось он даже не замечал этого. Лошади возвращались с водопоя рысью, попарно, солдаты чертыхаясь бежали рядом с ними забавы ради висли на поводьях, копыта звонко цокали по замерзшей грязи, а он все твердил Если у вас возникнут трудности буду счастлив если смогу, затем сложив письмо сунул его в карман опять удостоив меня тем что по его понятиям должно было изображать улыбку просто еще раз растянулись тронутые сединой усики потом он повернулся и ушел. А я после этого разговора стал проявлять еще меньше служебного рвения чем прежде, упростив всю процедуру до крайности, спешившись ослаблял подпруги, раза два оттянув морду лошади от воды отстегивал удила и одпим махом снимал поводья, всякий раз почему-то окуная их в колоду из которой пила лошадь, затем она сама возвращалась в конюшню, а я шел рядом готовый в любую минуту схватить ее за ухо, сверх чего оставалось лишь пройтись тряпкой по металлу да время от времени протирать его наждачным лоскутком когда проступит ржавчина, но все это дела не меняло поскольку репутация моя на сей счет уже давно установилась и никто мне больше не докучал впрочем полагаю ему лично на все это было здорово наплевать так что он делая смотр нашему взводу без особых усилий притворялся что вовсе меня не замечает отдавая тем самым дань вежливости моей матери, конечно при том условии что для него наведение глянца не являлось также неотъемлемой частью всех этих незаменимых и бесполезных процедур, всех этих рефлексов и традиций атавистически сохраняемых в Сомюре и закрепляемых военной службой, хотя если верить тому что рассказывали она (то есть женщина то есть девочка на которой он женился вернее которая его на себе женила) взяла на себя труд всего за какие-нибудь четыре года замужества заставить его забыть или во всяком случае сдать в архив известное число традиционных традиций, нравилось ему то или нет, но даже признавая что он отказался от известного числа этих традиций (уступая быть может не столько любви сколько силе или если угодно осиленный любовью) существуют вещи о которых даже при полнейшем от них отречении отказе мы не в состоянии забыть как бы нам того ни хотелось и вещи эти по большей часть самые нелепые самые бессмысленные именно те которых не одолеешь ни разумом ни приказом, ну вроде того рефлекса повинуясь которому он обнажил саблю когда по нему в упор из-за изгороди дали автоматную очередь: с минуту я видел его с подъятой дланью потрясающего своим смехотворным бесполезным оружием жестом унаследованным от конных статуй доставшимся ему возможно от целого поколения рубак, свет падал ему в лицо и от этого темный силуэт его казался обесцвеченным словно и конь и он сам отлиты были целиком из одного куска из одного материала, из серого металла, солнце сверкнуло на обнаженном клинке потом всё вместе — человек конь и сабля — разом рухнуло набок точно упал оловянный солдатик у которого начали плавиться ноги и он стал клониться набок сперва медленно потом все быстрее и быстрее, пока по-прежнему крепко сжимая саблю в вытянутой руке не исчез совсем за остовом сгоревшего опрокинувшегося грузовика, непристойного точно скотина точно сука на сносях волочащая по земле свое брюхо, продырявленные шины медленно опадали распространяя запах жженой резины тошнотворный запах войны повисший в воздухе лучезарного весеннего дня, плававший или вернее застоявшийся запах вязкий и прозрачный но вроде бы уловимый для глаза как зацветшая вода где купались дома из красного кирпича изгороди фруктовые сады; ослепительный солнечный блик, словно вобрав втянув в себя в мгновение ока весь свет и славу, задержался на миг вернее сгустился на девственной стали… Только вот девственницей она давным-давно уже не была, но думаю не этого он от нее требовал не на это уповал в тот день когда решил жениться, с этой самой минуты конечно же великолепно понимая что его ждет, заранее принимая взвалив на себя переварив заранее если можно так выразиться эти Страсти, с той разницей что местом средоточием их алтарем был отнюдь не Лысый холм, но это сладостное и нежное и умопомрачительное и дремучее как чаща таинственное лоно… Нда: распятый, агонизирующий на алтаре в омуте в логове… Но в конечном-то счете разве и там тоже не было потаскухи, право можно подумать что потаскухи просто необходимы в такого рода историях, женщины в слезах ломающие пальцы и кающиеся потаскухи, можно также предположить что он никогда и не требовал от нее покаяния или хотя бы ждал надеялся что она к этому придет станет другой не такой какой была судя по ее репутации и следовательно не ждал от этой женитьбы чего — то иного а не того к чему их брак логически должен был привести, возможно даже предвидя или во всяком случае предусмотрев все вплоть до завершающего звена вернее итога, этого самоубийства которое война позволила ему совершить весьма элегантно то есть не мелодраматично в расчете на сенсацию не пошло как служанки бросающиеся на рельсы в метро или как банкиры забрызгивающие кровью стены своего кабинета до самого потолка но маскируясь под несчастный случай если только можно считать несчастным случаем гибель на войне, так сказать корректно и своевременно воспользовавшись представившейся оказией чтобы покончить с тем чему и начинаться — то незачем было четыре года назад…
