— Ну и холодрыга у вас в морге! — говорит клиент. Нервно улыбается, пожимается зябко.
Изображаю милую улыбку. Клиентам надо улыбаться, корпоративное правило — везде видеокамеры, за нами наблюдают, улыбаемся мы или нет. Пусть смотрят. Я улыбаюсь. Да, родимый, точно, холодрыга. Морг ведь. В тепле мёртвое гниёт, ты не знал? Под моей зелёной униформой — два свитера, поэтому ты думаешь, что я толстая. А я — тощая.
Тощая хозяйка смерти. Тут у нас всё не то, чем кажется. Я улыбаюсь.
— Вы выбрали, да?
Он не выбрал. Я оставляю его в покое. Вольно ему бродить по нашему леднику, в зеркалах и режущем ярком свете. Некоторые извращенцы околачиваются тут минут по сорок; уже зуб на зуб не попадает, губы посинели, а они ещё рассматривают. Вдыхают запах. Даже трогают.
— Э, молодой человек! Трогать не надо! — и улыбаюсь.
Смутился. Убирает руку. Перед его носом висит плакат, где написано, что нельзя хватать руками, а тем более — нельзя брызгать водой, но когда клиенты читали! Известная вещь: народ садится именно на ту скамейку, где написано «ОКРАШЕНО». Разве что чувствительные сердцем и внимательные… но они и сами понимают, что трогать нельзя. Да и ходят сюда редко.
Чувствительным в морге неуютно.
Я-то как сюда попала, скажите? Мне же тут неуютно до невозможности! Я-то совершенно не хотела работать с мёртвыми, я хотела работать с живыми — я их очень люблю, живых, но живого тут, оказывается, нет. Разве что — иногда привозят недобитое. Предполагается, что клиенты должны бросаться на то, что подаёт какие-то признаки жизни. Ага. Уже.
Их странным образом тянет совсем уж мертвечина. Трупы, на которых гниль и плесень — нет, мы счищаем, но я-то видела, знаю, помню, что чистила от признаков распада. Скажешь: «Возьмите посвежее», — а он вцепится в тухлятину, зыркает, думает, что его обманывают. Подсунуть хотят.
Да ладно. Надо мне. Бери, что хочешь, родимый. Только не жалуйся потом. А то бывает, жалуются.
— В прошлый раз они за день головы повесили!
А что бы ты хотел, а, золотко?
— У вас тут они выглядят шикарно. Как живые. А домой принесёшь — за час загибаются, смотреть не на что… мошенничество, вот что я вам скажу, девушка.
Грею ладонь о ладонь. Мошенничество, ну да… Сам себе врёшь, делаешь вид, что не понимаешь, зачем сюда пришёл. Традиция такая, мол. Ага.
А то ты не догадываешься, что у нас тут за дела… хотя, может, они и впрямь не догадываются. Я же не догадывалась, пока сюда работать не пошла. В некромантию не очень верится. Но обучаешься быстро — и некромантии, и алхимии.
Видимость жизни надо поддерживать. Чистить. Доливать консерванты, добавлять ещё кое-какие порошочки… Нет, тебе знать не надо, родимый. Иначе догадаешься: всё это — мираж, иллюзия, довольно грязная, к тому же. Впрочем, платят-то всегда за иллюзию, если деньгами. За настоящее — другая валюта в ходу. А вы, хоть и выбираете подороже, хотите-то задёшево.
Я за столько лет работы всех вас насквозь вижу. В морге и борделе быстро невинность теряешь, знаете ли.
А они — да, прекрасны. До сих пор даже. Если не задумываться и не принюхиваться. Накачиваешь их химией, кое-где подрезаешь, кое-где подвязываешь — и на холод. И они выглядят, да. В наших зеркалах, под нашим светом, вычищенные, принаряженные. Тут ведь всё сделано так, чтобы ты увидел совершенство. Всё, что может отвратить или там напугать — мы прячем, все концы убираем… в воду. Я сама или другие наши некромантки. Ночью, когда клиентов мало. Ночью тоже клиенты ходят, но только те, кому надо спешно.
Тоже своего рода некроманты. Мёртвые чувства оживляют нашей неживой красотой. Иногда — мертворожденные чувства. Ради живых чувств к нам заходят куда реже.
Ночью мы моем столы, моем ёмкости, консервируем, стираем гниль, сортируем трупы. Из совсем безнадёжного сооружается что-нибудь этакое, в модерновом стиле. Блёстки, ленточки, бантики, рюшки, позолота. Отвлекает внимание от гнили, плесени и трупных пятен.
Хотя нашим клиентам наплевать. Многим нравится, когда всякого понаверчено. Выглядит дорого.
— Когда привезли? — спрашивает клиент.
Улыбаюсь.
— Вчера.
— Ну, а до этого они, небось, неделю где-нибудь там валялись…
Да какая тебе разница, родимый?! Они же по-настоящему живыми и не были никогда! Они же — целиком иллюзия, полная фикция, подделка. Как гомункулусы из пробирок, неестественные. Поэтому неважно, недавно их резали или давно — они всё равно начинают гнить моментально. Они кажутся живыми, но распад в них сидит с рождения. Тени бесплодные и бесплотные.
По ночам я слышу их души, комариный звон, только не угрожающий, без комариной кровожадности. А иногда и вижу. Не глазами, а когда какая-то внутренняя оптика настраивается особым образом. Они крохотные, не как бабочки даже, а как те зелёные существа с тонюсенькими крылышками, очень хрупкие. Такие, знаете… с булавочную головку, я бы сказала, но булавочная головка — это грубо. А они нежные до невозможности. Эти крылышки, ножки, хоботочки, эфемерное тельце… Если дотронешься — убьёшь, даже нехотя.
Но они не настоящие насекомые. В нашем морге, в химии и холодище, никаким насекомым не выжить, тут даже мух не бывает. Если летом муха залетит, полетает минут пять и сядет. Засыпает, потом замерзает. Так что эти — тени насекомых, их отражение в здешнем заиндевелом воздухе, они совсем прозрачные, без плоти. И что-то в них есть мучительно тоскливое, неприкаянное что-то, безнадёжное. Когда привозят новую партию, их души вьются и звенят над их прелестными головками, уже давно пропитанными химией насквозь. Будто разбудить хотят. Или просто жалеют. Или думают, что всё ещё может быть. Любовь, плоды…
