Да, это был плен. Направленные па пего автоматы в руках небритых, одетых во все черное людей, их презрительные усмешки – плен, плен…
И черное… Пропагандист что-то говорил про “духов”, одетых во все черное… Надо вспомнить что-то очень важное… Черное, черное… Черные птицы?.. Нет, аисты! Да, это “черные аисты”, смертники, которые искупают свою вину только кровью невер shy;ных.
Рокотов пошевелился и застонал скорее от бессилия, чем от вспыхнувшей в плече боли: руки уже были связаны, и скорее всего, стропами его же парашюта. Он прикрыл глаза, чтобы хоть немного собраться с мыслями, но в бок ударили сначала ногой, потом прикладом автомата, и кто-то, наклонившись, сказал по-русски:
– Вставай.
А это, конечно же, было безумием – в январе поднять войска с техникой на Саланг.
“Обутые” в цепи “Уралы”, КамАЗы, КрАЗы, “уазики”, “бэтры” карабкались по забитым снегом галереям, загазованным тоннелям, голым, обледенелым склонам. Там, где они не могли преодолеть заносы, их сзади подталкивали ковшами тракторы и бульдозеры. На обледенелостях невыспавшиеся, продрогшие, злые “комендачи-дорожники”, израсходовав весь запас песка, поливали трассу бензином и поджигали ее. Обогревшись у пылающей дороги, прогоняли наверх десяток-другой машин – и вновь матерились, лили бензин, грелись, гнали вперед “колеса”.
“Гусеницы” – танки, БМП, самоходки – шли медленнее, но все же чуть надежнее. Правда, на наиболее опасных участках люди высаживались, и в машинах оставались только высунувшиеся как можно больше из люков механики-водители. Стараясь не щурить от колючего ветра, снежных зарядов и недосыпа глаза, они высматривали и высчитывали единственно верные прямые для своих машин, а значит, и для себя. И все равно: там, где летом проскакивали участки за час-полтора, ныне ползли по шестнадцать-восемнадцать часов.
И то, что войска, десятки раз уже обязанные сорваться в пропасти, быть засыпанными снежными лавинами, не выйти из крутых поворотов, – несмотря на все это, войска все же пробивались через перевал, это все равно было безумием и не должно было происходить.
Хотя еще большим безрассудством было другое – спускающиеся с перевала машины. Их было немного – в “ниточках” по пять-семь машин, но и им ошалелые “комендачи” выжигали лед и только не подталкивали бульдозерами, а придерживали ими норовящие скатиться в пропасть машины. И хотя в остальном все было похоже – и сидящие по пояс в люках механики-водители “бэтров” (авось удастся выскочить), и водители “колес” ехали с полуоткрытыми дверцами, отчего в кабинах наметало по колено снега. Но было еще одно, что разительно отличало два потока, движущихся навстречу друг другу.
Те, кто шел на Саланг, возвращались на Родину. Те, кто спускался, везли муку в Кабул, и здесь, на перевале, они видели последние советские посты. Внизу наших войск уже не было. Зато была, оставалась печально знаменитая Чарикарская “зеленка”, из которой и при наших-то постах и заставах почти ежедневно обстреливались колонны. Поэтому именно им, спускавшимся, кто мог и успевал, поднимал руку: “Удачи”. Он многое значил здесь, в Афганистане, поднятый в приветствии сжатый кулак.
Однако про то, что будет внизу, спускающимся пока не думалось: настоящее всегда кажется сложнее будущего.
– Осторожнее, Юра, еще один каточек, – сидящий в первом “Урале” старший машины подался к лобовому стеклу. – Что-то “комендачей” не видать.
– Вышли бы вы, товарищ старший лейтенант, из машины, – водитель, повторяя старшего, подался к стеклу, левой рукой приоткрыл дверцу.
– Ничего, Юра, ничего. Ты же ас. Просто не забывай, что с моей стороны дверца заклинивает.
– Фаталист вы, товарищ старший лейтенант.
– Да нет, Юра, мне своей жизнью пока не хочется играться. Я просто верю в тебя – и все.
– Не перехвалите.
– Хвалят в Союзе. Здесь – надеются.
– И все-таки зря-я-я… – Юрка не успел договорить. Машину повело – вначале медленно, чуть-чуть, но в горах этого уже достаточно.
Водитель бросил дверку, вцепился в обвитый разноцветной плетенкой руль. И то ли оттого, что дверца, захлопнувшись, подтолкнула машину, то ли просто настало время, но “Урал” уже заметно потянуло в пропасть. Старший лейтенант лишь успел ухватить взглядом на обочине засыпанный по самую звездочку обелиск: выходит, не они первые…
– Не суетись, Юра, выворачивай спокойнее.
– Товарищ стар…
– Ровнее! Не рви!
Дорога и пропасть уходили, нет – уплывали, а если еще точнее – то ускользали вправо, притягивая к себе кузов. Как это тяжко – не знать, что у тебя за спиной…
– Не удержу-у-у! – стонал и кричал Юрка. Рот его был распахнут, и больше его – больше распахнутого рта – были только глаза.
– Держи-и! – Старший лейтенант шестым, десятым чувством, а скорее всего, двухгодичной практикой афганских поездок уже соизмерил ширину дороги, длину “Урала” и чувствовал, вернее, хотел верить: пока они будут сопротивляться, у них в запасе останется около полуметра до пропасти. Только бы не стронулись мешки в кузове, не потащили назад: времени на их крепежку совсем не было.
И в тот же миг он почувствовал, как тронулся груз. “Урал” заскользил быстрее, взгляд Юрки метнулся на старшего лейтенанта, левая рука безошибочно схватила ручку дверцы.
