Мне было шестнадцать. И делать мне было совершенно нечего. Особенно по вечерам. На дворе стояла промозглая и стылая осень, заливавшая дождями узкие вонючие улочки. Назавтра дороги снова развезёт так, что придётся утопать по колено в грязи, расхаживая по рынку и выпрашивая у торговцев подгнившие овощи и фрукты.
Но даже это было гораздо веселее, чем лежать на давно нетопленой печи, кутаясь в мамину изъеденную молью шаль. Пару лет назад у меня ещё получалось подобрать под себя ноги так, чтобы не торчали пятки — согреться было немного проще. Но сейчас, когда за последний год я вытянулся на целых пол-локтя, мне это никак не удавалось, как бы отчаянно я ни старался проделать старый трюк.
Иногда мне казалось, что внутри нашей старой лачуги было холоднее, чем снаружи. Я бы с удовольствием отправился прочь, за порог, но тьма уже окутала город. К тому же, единственная пара когда-то крепких чувяков в скором времени грозила развалиться под напором моего большого пальца — где я возьму тогда новую? Где мы возьмём тогда новую?
Пожалуй, вопрос о новой паре башмаков волновал меня больше всего. В семье нас было шестеро детей. Я старший, и это значило, что у всех остальных нога была меньше. А поскольку в доме отродясь не водилось денег, нам приходилось всё делить на шестерых. И если с одеждой — пусть прохудившейся и разлезшейся местами — дела обстояли не так плохо, с башмаками была совсем беда.
У нас была всего одна пара на всех. Вон она, стояла у порога. Коричневые — вернее, такого цвета они были около года назад, когда мать принесла их с ярмарки, сейчас серо-бурые от въевшейся грязи. Тогда нам невероятно повезло. Какая-то богачка купила себе новые, а эти тут же отбросила в сторону, прямо под ноги проходившей мимо матери. А ведь они были почти новыми. Только носок чуть стёрся и не хватало одного гвоздика, подбивавшего подошву. Сейчас гвоздей осталась ровно половина — я считал время от времени, когда решал помыть их в чистой луже. Пятка левого ботинка поднялась на дыбы, о хлястиках приходилось вспоминать с тоской — их не стало почти сразу.
Когда на улице было тепло, мы бегали босиком, но с наступлением холодов нам приходилось всё больше времени проводить в доме, поочерёдно надевая башмаки, чтобы погулять немного. Я вёл строгий учёт, чтобы никто не нарушал очередь, но кто-нибудь время от времени наглел, и тогда в доме поднимался шум. Если дома была только мать, то она попросту охаживала нас метлой и дело с концом, а вот если глупые мелкие начинали рыдать в присутствии отца… Тут уж каждый сам за себя — уворачивайся и прячься, если шкура дорога.
Всё потому, что сидеть в четырёх стенах было невыносимо тоскливо. Нам оставалось травить друг другу истории, рассказывать, что приключилось за день, сдабривая настоящее сущей чепухой, но даже так было лучше, чем часами напролёт лежать пластом, пялясь в испещрённый трещинами потолок. Если в углу заводился паук, это было событием, которое все долго обсуждали. Есть его строго запрещалось, но Джерту и Маги, трёх и пяти лет от роду, было тяжело объяснить почему нельзя, когда желудок урчал как загулявший кот и лип к спине.
Я тоскливо вздохнул, слушая бесконечную дробь дождя, тарабанившего в маленькое грязное оконце, да в проржавевший навес над порогом.
За дверью послышались глухие удары. Один, второй, ещё пара быстрых сбивчивых. Что-то тяжело брякнуло по ту сторону.
Скрипнули старые петли, с усилием отворилась дверь, пропуская внутрь мокрую паклю нечёсаных волос. Голова покачивалась из стороны в сторону, вот тёмные ладони уперлись в пол, подтягивая остальное тело. Чертыхаясь, внутрь ввалился отец.
Я похвалил себя за то, что отставил башмаки подальше, готовый к такому случаю.
— Тэг, Тэг, сукин ты сын, — загорланил он, и младшие, прикорнувшие за моей спиной, заворочались. — Где ты, морда бессовестная?
Я молчал, зная, что пьяным отец не опасен. Силы покидали его, стоило приложиться к горлышку. А наутро он ничего не вспомнит, судя по тому, насколько пьян.
— Тэг, черти тебя побери! Сюда, — нелепо размахивал он рукой, указывая, что я тотчас же должен был оказаться у его ног. Но поскольку ноги всё ещё вываливались наружу, а голова недалеко зависла от пола, я решил проигнорировать «просьбу».
— Эх ты, крысеныш, — шумно выдохнул он и попытался поднять лицо. Красные выпученные глаза бессмысленно уткнулись в никуда.
Затем он закопошился в кармане и выбросил перед собой какой-то свёрток.
— Во-от. Отнеси аптекарю, что на улице Четраб.
Я привстал на локти, рассматривая свёрток с печи — небольшой, перевязанный сукном и бечёвкой, с чуть надломившимся сургучом.
— А деньги? — спросил я, догадываясь, что сегодня отцу дали поручение.
Оплывшая морда покачнулась при звуке моего голоса, но задрать подбородок так высоко, чтобы разглядеть меня, не сумела.
— Ах ты, тварёныш, — попытался огрызнуться он, но язык не желал слушаться.
Что произошло накануне, я быстро смекнул. Кто-то, наверняка не зная моего отца, дал ему поручение и заплатил. Балбес не знал, что первое, что делает отец, появись у него хоть какая-то монета в кармане, это бежит в таверну и пропивает всё дочиста. Судя по состоянию и часу, когда тот явился домой, заплатили ему щедро. Но выполнить поручение он, конечно же, не сумел.
