Сергей Синякин
Дар случайный
Цели нет передо мною; Сердце пусто, празден ум, И томит меня тоскою Однозвучный жизни шум. А. С. Пушкин.
1. Городской романс.
Борис Александрович Завгороднев, безработный, сорока семи лет, лежал в своей комнате на спине и мрачно разглядывал разноцветные корешки книг на полках. Настроение было... Да о каком настроении можно было говорить, когда опять приходила бывшая жена, эта ядовитая кобра, которая закрыла одну комнату на замок и сушила в этой комнате рыбу. Несмотря на запертую дверь, запах рыбы разносился на всю квартиру.
Господи! Можно ли было назвать все это квартирой?! Порой Борису не котелось выходить из комнаты, где царило относительное благополучие. Сидеть в обшарпанном туалете не доставляло особого удовольствия, как и мыться в ванной, где ободранные давно не крашеные стены совсем не радовали глаз.
Да, похоже, что жизнь дала трещину, и трещину основательную, внешней косметикой ее не приукрасить, как не скрыть мохнатую паутину в углу коридора. Паутину эту, правда, можно было спокойно снять веником, но Завгородневу заниматься уборкой было лень, да и смысла особого он в этом не видел - все равно пауки затянут угол снова.
Вот так, под пятьдесят уже ему было, а ничего в жизни не случилось. Не было у 3авгороднева в жизни положения, но, надо сказать, он особо и не стремился это положение завоевать; не было семьи, был пацан, который отсидел срок за участие в вооруженном ограблении, - жена, сучка, не могла мальчишку нормально воспитать, улица пацана воспитывала и, честно сказать, воспитала неудачно. Родителей мальчишка ни в грош не ставит, считает, что вся жизнь должна проходить в кайфе, а на кайф нужна копеечка. А с кого ему эту копеечку выжимать? Известное дело, с дорогих родителей. Отстегивайте, раз на свет божий произвели.
При воспоминании о деньгак настроение Бориса испортилось окончательно. И так на душе было сумрачно, как в дождливую погоду, а тут вообще все затянуло непроглядной грозовой темнотой.
Последние годы ему приходилось горбатиться на сестру, стоять на рынке, тоговать каким-то паршивым барахлом за полтинник в неделю. Будь она проклята, такая жизнь, врагу бы своему Борис не пожелал такой жизни. Ездить на автобусе в Москву, рискуя в дороге нарваться на рэкетеров или на обычных грабителей, везти эти тряпки домой, а потом стоять и продавать их по кем-то указанным ценам. Хорошо, если клиент подвернется неразборчивый и с него удастся содрать пару лишних червонцев, о которык сеструхе знать совсем необязательно и которые могли несколько скрасить тоскливую жизнь.
А ведь были, были счастливые деньки, когда он объехал половину Союза, в Италии побывал, в Монте-Карло с известным американским фантастом Гарри Гаррисоном бухал, да и вообще был фэном номер один в Союзе. Даже в журнале "Парус" о нем писали, так прямо и называли: "фэн номер один". Первый номер, вот так. Первым номером он был, пока не началась эта клятая перестройка... Впрочем, не надо себе врать, первые годы перестройки были для Бориса на редкость удачными. Даже несколько книг своих знакомых, пишущих фантастику, издал. Да и "Волгакон" с приглашением советских и зарубежных писателей и любителей фантастики провел. Веселенькое было время.
Раньше у Бориса на кухне стоял огромный аквариум, в мутно-зеленой воде которого за толстыми стеклами жил большой морской окунь, ленивый и большеротый, как уличная проститутка. Тогда еще 3авгороднев имел возможность кормить это морское чудовище кусочками плавленого сыра и мелко нарезанными полосочками любительской колбасы. Сейчас денег на колбасу не было и Борис скорее бы зажарил окуня, чем тратился на его пропитание. Хорошо, что при отъезде в Питер он этого окуня подарил одному своему приятелю. Вместе с аквариумом, разумеется.
Завгороднев встал и принялся рыться в стопках бумаг, занимавших весь стол. Ему повезло и пакет с материалами "Волгакона" он нашел почти сразу. Завалившись на диван, он принялся просматривать программки, конверты, статьи, посвященные "Волгакону", и так этим увлекся, что не сразу услышал стук во входную дверь; но стучали громко и, похоже, уже ногами. Борис Александрович с трудом поднялся и неохотно поплелся открывать.
За дверью стоял Леха Баптист, приехавший несколько дней назад из Краснодара и принимаемый Завгородневым по законам фэновского гостеприимства, когда разносолов не готовят, но делят с гостем последнюю пачку овсянки, а все свободные деньги уходят на бухаловку, которой сопровождаются вечерние и ночные культурные разговоры.
Лехе было чуть за тридцать, он был невысоким и кудощавым, с внимательными карими глазами, этакая смесь жулика, фантазера и бабского угодника. В последнем Леха преуспевал, потому и звали его Баптистом; не за приверженность к баптизму, наоборот, сознание Лехи тяготело к индуистским божествам. Баптистом его прозвали за способность тискать баб в любых количествах и в любых, пусть даже антисанитарных условиях. Женщины вокруг Лехи кружились мотыльками, котя при виде его маслянисто и ласково поблескивающих глазок было ясно, что такой поматросит и обязательно бросит. Волосы у Лехи были крашеными и оттого пегими, а нижнюю часть лица обрамляла такая же пегая реденькая бороденка. Поселившись у Завгороднева, Леха Баптист половину первого дня обживался, вторую половину восстанавливал прежние связи с волгоградскими женщинами, а весь последующий день заводил сзязи новые, причем активное участие в налаживании таких связей играли прежние знакомые Лехи. Потом два дня его не было, и где его носило знали только два древних божества - Вакх и Афродита, но они жили в солнечной Греции, а это было слишком далеко, чтобы расспрашивать их об этом.
