Людмила Николаевна Сабинина
Далекое зарево
Музей помещался в старинном двухэтажном особняке — с высокими полукруглыми окнами, с розовой штукатуркой стен. Когда-то это была резиденция губернатора, а еще раньше — путевой дворец императрицы Екатерины II.
В узких коридорах было душно, стены сплошь увешаны разными живописными и фарфоровыми мелочами — небольшими пейзажами, портретами в круглых и прямоугольных рамках, какими-то вензелями и тарелками…
Духота и жадное любопытство влекли Веру Ивановну все дальше вдоль стен. Хотелось не спеша рассмотреть каждый из этих предметов, но она боялась, что времени не хватит на все — уже смеркалось. А завтра утром — на поезд, она ведь проездом в этом городе.
Один день, одна ночь в гостинице, вот и все свидание с городом, в котором прошло детство. А дальше — трое суток пути домой, на север.
Когда она сошла с перрона, сначала просто растерялась: здесь ничего не осталось прежнего. Высокий деревянный мост через пути исчез, вместо него — подземный переход, сияющий полированным камнем и стеклом. Там, где был станционный тупик с фанерными будками касс и трамвайной толчеей, распростерлась обширная площадь. Высотное здание гостиницы. У подъезда — шеренга автомашин, все новенькие, словно промытые. Впереди виднеется незнакомый проспект, и теперь уже не поймешь, где выход на Сенную, а где — на Старокупеческую. По этой тихой уличке она бегала когда-то в школу… А ей очень хотелось увидеть хоть что-нибудь из прошлого, хотя бы крыльцо знакомое или забор…
Долго бродила она по улицам, заходила в магазины, вглядывалась в старые здания. Оттого, что они стояли в соседстве с новыми, тоже потеряли свой привычный облик и смотрели отчужденно, подтянуто, свысока. Улицы были многолюдны, лица все незнакомые, народ деловой, хорошо одетый, столичного типа. Портфели, свертки, покупки…
Так бродила она, пока не наткнулась на областной краеведческий музей. И все сразу же стало на места. Вот Екатерининский дворец, целехонек, а дальше мост через Волгу. Влево — школа, в которой она училась, вправо — конечно же, городской сад. В этот музей водили их, школьников, на экскурсии. Кости мамонта, мечи и кольчуги; мощи древних князей Михаила и, кажется, Юрия, погубленных татарами в Орде… Золоченые завитки екатерининской мебели, посконные сарафаны и рубахи крепостного люда…
Стоя в просторных дубовых сенях и протягивая в кассовое окошечко рубль, она недоумевала, как это сразу же не прибежала сюда, в самое знакомое и такое памятное место. Вот уж прошлое так прошлое!.. Правда, была война. Растеряли, должно быть, половину экспонатов. Город был оккупирован, как не растерять.
Нетерпеливо оглядываясь, двигалась она вдоль стен. Ветхий, замызганный паркет поскрипывал. Неподвижный, как бы спрессованный, душный воздух, будто веками устоявшийся. Вера Ивановна вынула из кармана платочек, промакнула лицо. Жарко. Но какое изобилие экспонатов, на стенах просто теснота! Всего не охватишь, где там!.. Дальше, дальше. На обратном пути она еще раз посмотрит, если время останется. К тому же наверху, может быть, прохладнее.
Она медленно стала подниматься по истертым мраморным ступеням. Все здесь дышало стариной: и узкие винтовые лестницы, и кривые переходы к неведомым покоям за пышными двустворчатыми дверями. Иные двери были заперты, и так захотелось бы заглянуть — что там? Казалось, там спрятался сам живой, чудом сохранившийся восемнадцатый век.
Тишина висела в зале, под громоздкими пыльными люстрами; только откуда-то снизу доносился голос экскурсовода. Мраморные колонны, камин… Вера Ивановна прошла в смежную комнату. В сумерках тускло светились тяжелые рамы парадных портретов.
Неожиданно голос экскурсовода зазвучал совсем отчетливо:
— Теперь пройдем в этот зал. Пройдите, пожалуйста, сюда!
И, шаркая, сдержанно переговариваясь, начала вваливаться толпа экскурсантов.
— Подойдите поближе, так, так… Сюда, к этому большому портрету, — требовательно сказала женщина-экскурсовод.
Комната заполнилась народом, стало тесно, и Вера Ивановна поспешила выйти. Она любила смотреть на картины сама. Одна и подолгу, вдоволь. Пришлось оставить парадные портреты на потом. В коридорчике висели рогатины, щиты, коллекции древних монет, за стеклами витрин — старинные рукописные книги.
Заглянула в соседнее помещение. История города, послереволюционный период, фотографии, документы, в углу «максим», рядом длинная красноармейская шинель, вся истрепанная. Девятнадцатый год, двадцатый, двадцать первый…
На снимке группа худых оборванных людей. Три-четыре старика, несколько старух, с десяток молодежи, все остролицые; крутолобые, с голодными, злыми глазами. Краснохолмская коммуна!.. Об этой коммуне слыхала она и раньше, еще в школьные годы читала о ней. Но тогда все воспринималось кое-как, по-школьному. А теперь, вглядевшись, ужаснулась она: подумать только, в голод, в разруху, люди возмечтали о такой высоте — о коммуне! И сделали, не побоялись. Вон, на карточке рядом — красноармеец держит полуживого ребенка, кости одни. И надпись: «Не дай погаснуть последней искре жизни». Вот как.
Она долго стояла перед фотографией коммунаров. А внизу на витринке — жестяная тарелка с выбитыми серпом и молотом, и с надписью: «Коммуна»… За спиной негромко кашлянули. Вера Ивановна вздрогнула, оглянулась.
