— Да вы откуда знаете-то всех? — удивилась старуха. — Разве здешняя?
— Была здешняя, здесь росла…
— Ах ты, господи. То-то я вижу, интересуетесь.
Женщина выдвинулась вперед, пытливо заглянула в лицо.
— Смотрю, не знакомая ли. Я ведь, почитай, всех тут знала.
— Ну, где же знать всех, — улыбнулась Вера Ивановна.
— Всех не всех, а многих знавала… Тогда ведь и народу-то меньше было.
— Меньше, меньше, — кивнула она, не отрывая глаз от фотографий… Струнный кружок завода «Красный металлист», а вот ликбез, заседание горсовета, первые ударницы ткацкой фабрики…
— Вы где жили-то? — спросила старуха.
— На Советской, где булочная, в том самом дворе.
— В девятнадцатом?.. Батюшки, а я-то в двадцать третьем! Соседи, значит. Вы чья будете-то? Может, знакомая?
— Да навряд ли… Я ведь девчонкой тогда была. За год до войны в институт поступила и в Москву уехала. С тех пор и не бывала. Вот впервые…
Она остановилась перед снимком: «Хлебозавод № 4 вступил в строй». На фоне кирпичной стены — группа женщин в длинных юбках и жакетах, в платочках. Все напряженно смотрят вперед. Она хорошо помнила тот день, когда впервые продавали без карточек белый хлеб. Очередь выстроилась во дворе еще с утра, задолго до открытия. Вера как раз собиралась в школу. Распахнула окно и ахнула: двор весь черен от людей. Очередь завивалась спиралью, тянулась за ворота, на улицу. В тот день отец принес белый батон, выдали на работе. Вся семья стояла вокруг стола, молча рассматривала батон…
— А вот и сыночек мой, — старуха осторожно потянула ее за рукав, — вот он, крайний идет…
Парад физкультурников, все в белых майках и черных трусах. С краю шагает невысокий паренек, ветер вздыбил светлые вихры.
— Погиб в сорок первом, — вздохнула старуха. — Вы не помните его? Ведь по той же улице бегал. И во двор к вам забегал, бывало. Как не забегать…
Вера Ивановна вгляделась пристальнее. Лицо как лицо. Глаза сощурил — солнце… Тонкая шея, худые мускулистые плечи… Вроде незнаком. И все же было в облике этого парнишки что-то очень близкое, характерное для всех мальчишек и девчонок с их улицы. Он был почти знаком.
— Кажется, вспоминаю, — неуверенно пробормотала она.
— Как же, как же, должны помнить, — настаивала старуха. — Небось в горсад вместе лазали.
— В дырку, — улыбнулась Вера Ивановна.
— В дырку, в дырку, — обрадовалась старуха. — По двадцать копеек за вход брали, где же взять ребятне. Известно, в дырку и лазали. Бывало, я уж и ругать-то и стращать-то, да куда там! Как вечер, Сережка уж и свистит под окном. Дружок, значит, Грачев Сережка. Озорник известный, а мой-то его уважал. «Грач, говорит, смелый, не то, что другие, мы, говорит, с Грачом в военную школу поступим, в летчики…»
— Грач? Сережка Грачев?..
Сережку она помнила. Еще бы, самый заводила, гроза окрестных ребят. Во дворе все девочки враждовали с ним из-за цветочной клумбы. Как-то поздним вечером Сережка изловчился и оборвал все цветы. Цветы продал кому-то у горсадовских ворот, а на деньги эти целых два дня ел мороженое и катался на карусели.
— Вот видите, Сережку-то вспомнили. Может, и моего вспомните? Алешеньку-то? Ростом невысокий, светленький такой, всегда вместе, куда Сережка, туда и он, Алеша Колосков, еще все в голубенькой майке бегал… Да вы присядьте, устали небось, в ногах-то правды нет. Еще успеете, осмотрите.
Вера Ивановна опустилась на скамью, по-новому вгляделась в лицо старухи. Собственно, уж и не такая она старая. Бледное, слегка оплывшее лицо пожилого, усталого человека, морщины между бровей. Присела рядом, сложила на коленях сухие, легкие руки. Видно было, что эти руки много поработали за жизнь, привыкли к непрестанному движению, а теперь вот лежат на ситцевых коленях отрешенно, скорбно, будто отставил кто их от дела, будто напрасная то была суета — мыть, стирать, варить, баюкать. Долгие годы.
— Шапочка-то хороша, — сказала старуха, глядя на Веру Ивановну. — Что за зверь-то?
— Норка.
— А-а. Хороша, говорю. А сами-то где живете?
— Далеко, в Якутске. Уж двадцать лет работаю, там и муж, и дети.
— Эк, занесло куда. Много деток-то?
— Двое. Так вы говорите Колосковы ваша фамилия?..
— Колосковы, Колоскова я, Варвара Тимофеевна…
Она задумалась. Теперь ей стало казаться, что и точно — какой-то мальчишка вечно вертелся около Сережки Грачева. Что-то такое было, лохматое, в голубенькой майке. Даже лицо мелькнуло в памяти — остренькое, со светлыми глазами.
— Так он погиб, сын ваш? — с участием спросила Вера Ивановна.
— Сразу же. Не успела я его, сыночка, проводить, а уж и похоронную несут… В первом же бою.
Обе женщины замолчали. В комнатах потемнело — окна задвинуло свинцовой снеговой тучей, за стеклами косо полетел снег. В тишине заунывно гудело отопление да старый паркет потрескивал.
Фотографии уже стали неразличимы во тьме, лишь одна — светлая, ближе к окну: торжественный выезд первого городского трамвая. Вокруг трамвая, разукрашенного плакатами и флажками, — группа улыбающихся людей. Одетые в Потрепанные пиджаки и кепки, в ситцевые юбки, в стоптанную обувь — снимок безжалостно обнажал все заплаты — люди кричали что-то, смеялись, хлопали в ладоши. Весь порыв, все их улыбки и радость, все было направлено к выезжающему из депо неказистому трамваю. За передним стеклом — исполненный важности водитель и ликующие ребятишки: первые пассажиры… Это событие — она помнила — случилось Первого мая. Сама Вера вместе с ватагой ребят бежала вслед за разукрашенным первомайским вагоном. Так его и называли: «Первомайский»…
