АНДРЕЙ ЩУПОВ
Ц В Е Т О К
Это случилось осенью, когда по пугающей кривой поползло вниз настроение Марка, когда, словно спохватившись, небо сменило голубые наряды на пасмурный траур, с неискренним надрывом спеша оплакать отошедшее в мир иной лето. Окна города вторили погоде, сочась слезами, покашливая в ответ на трескучие разряды высотной шрапнели. Марк все более скучнел лицом, замыкаясь в себе, на слова и улыбки уже не находя сил. У себя в институте он потихоньку начинал ненавидеть людей. Увы, это получалось само собой. Потому что вместо глаз мерещились прозрачные дождевые капли - остекленевшие, неживые, а вместо ртов - черные дыры - из тех, должно быть, что заглатывают космический мусор, обжигая угаром вселенской радиации. Все было полно суетных забот, интрижек, вирусовидных сплетен. В это "все" не хотелось вникать, и губы поневоле брезгливо кривились, когда искомое "все" шаловливым дворовым псом подкатывалось к самым ногам, пыталось неделикатно обнюхать низ живота. Дергаясь телом и ежась душой, Марк молчаливо ужасался. Миры, окружившие его собственный, виделись ему картофельными клубнями, осклизлыми и разбухшими, превратившимися в прибежище розоватых вечно голодных червей. Змеями Горгоны они тянулись во все стороны, ощупывая пространство, оставляя за собой мокрые, дурно пахнущие дорожки. Утоляемый голод ускорял их рост, клубни становились тесными, и именно в это время Марк стал избегать сослуживцев, прячась иной раз в туалетах, дымя паяльной канифолью, заставляя черные дыры перхать и отступать. Однако и, отступая, противник умело отплевывался, а угрюмому настроению Марка общественность сыскала достойное объяснение: от него ушла Лиля. Тем самым попутали причину и следствие, но Марку было уже все равно. Куда больше его беспокоила возросшая агрессивность дам из соседних лабораторий.
Лиля действительно от него ушла. И правильно сделала. Он выжал ее холодом. Холодом и отсутствием слов. Они не скандалили и не били посуды, просто разошлись, осознав всю непреодолимость взаимных преград. Жить по разным сторонам реки - скучное дело. Вот и разбежались. Цивилизованно и разумно. Однако женское население института истолковало случившееся абсолютно превратно. Боевитые прелестницы встрепенулись, словно услышали зов трубы, потоком потянувшись к вакантному месту. Кузница мифического счастья заполнилась звонким перестуком.
Сперва за столик к Марку подсела сияющая Вероника, дама, окольцованная на все десять пальцев, с золотыми зубами и бриллиантовыми блестками в ушах. На шее и среди невообразимо пышного убранства волос у нее тоже что-то сияло и переливалось. Подобно сорокам Вероника явно тяготела к сверкающим предметам. Они создавали ауру и способствовали сближению, - последнее входило в перечень важнейших пунктов ее жизни. Изогнув спину и поведя плечиком, Вероника поправила нарочито непокорный локон, закинула ногу на ногу. Диет она не понимала, и ноги у нее были длинные, полные, необъяснимо манящие. Алый золотозубый рот чуть приблизился, луком опытного охотника изготовился для стрельбы. Подобным дуплетом Вероника надеялась разрушить стену отчуждения, отгородившую Марка от всего на свете. Но, увы, она лишь вспугнула его. Время нелюдимости требовало одиночества. Перепившим маляром оно мазало окружающее дегтем, капало тут и там безобразными кляксами. Не спасли положение полные, убийственной длины ноги, не подействовали и зазывные речи. Золотозубая акула осталась ни с чем, а в коридоре Марку уже приходилось объясняться с Катенькой, худенькой шатенкой из бухгалтерии, у которой внезапно обнаружилась пара театральных билетов на гастролирующих москвичей. Если многомудрая Вероника внешне перенесла поражение достаточно стойко, то Катенька с непривычки всплакнула. Тушь потекла у нее по щекам, и, вытирая черные разводы платком, Марк укоризненно выговаривал:
- Ну что вы все прямо? Точно сговорились!.. Надо же французской тушью пользоваться! Или той же "Викой"... Хотите попрошу у ребят? Им скоро платы травить, этой "Вики" у них, по-моему, две трехлитровых банки.
- А она точно не растворяется в слезах?
- Еще бы! Даже в кислоте...
Странное дело, притягательность Марка росла по мере сгущения внутренних туч. Собственное настроение, некогда представлявшееся ему садом, кустилось теперь морщинисто-злой волосатой крапивой. Зелень таила гадючьи гнезда и расцветала под ежедневное хоровое шипение. Дыша в лицо прелой листвой, осень обволакивала скорлупой сердце, а он отбивался от женского внимания, как отбивается ребенок от назойливой ложки с кашей. Он еще не знал своего стремительно набегающего будущего, хотя, может быть, уже предчувствовал. Оттого и освобождался от липких уз, подготавливая плацдарм для надвигающегося.
ЗОВ, по всей видимости, слышался уже тогда, но еще смутно, теряясь среди житейской турбулентности, не имея практически шансов быть распознанным задерганным сознанием Марка. И все-таки ОН уже был.
В те дни Марк ощущал себя осенним медведем. Хотелось уйти в лес, зарыться в суховато-колючий аромат слежавшейся хвои и уснуть. На всю зиму. Он и дома начинал впадать в спячку, вместо обычных восьми отдавая миру забвения десять, а то и двенадцать часов. В одном из таких полумертвых провалов он и уловил не слышимое ранее послание, выделив среди переплетения тонких вибраций, столь кучно сотрясающих ум, принимаемых за "белый шум", фактически - за тишину.
