Они с ружьями притаились на ананасовом поле и смотрели, как человек учит сына ездить на лошади. Лето 1902 года, Гавайи.
Молчали долго. Припав к земле, просто наблюдали за мужчиной, мальчиком и лошадью. И то, что они видели, их не радовало.
– Я не могу, – сказал Грир.
– Та еще подлянка, – сказал Камерон.
– Я не могу застрелить человека, когда он учит своего пацаненка ездить на лошади, – сказал Грир. – Я не из такого теста.
На ананасовом поле Грир с Камероном чувствовали себя не в своей тарелке. На Гавайях они выглядели неуместно. Оба в ковбойской одежде – такой место лишь в Восточном Орегоне.
У Грира с собой было любимое ружье – «краг» 30:40, а у Камерона – «винчестер» 25:35. Грир всегда норовил подначить Камерона по части ружья. Он обычно говорил:
– Зачем тебе пухалка по кроликам, если можно достать настоящее ружье, как вот этот «краг»?
Оба напряженно следили за уроком верховой езды.
– Вон поскакали наши тысяча долларов на нос, – сказал Камерон. – Стало быть, сплавали на чертовой лоханке к черту на рога ни за что ни про что. Я думал, блевать буду вечно, а теперь все заново начинай, а в карманах – одна мелочь.
Грир кивнул.
Путешествие из Сан-Франциско на Гавайи было самой кошмарной передрягой, в какой приходилось бывать Гриру с Камероном, – ужаснее, чем тот раз, когда они в Айдахо десять раз стреляли в помощника шерифа, а тот все не умирал, и Грир наконец сказал ему:
– Умри, пожалуйста, потому что нам не хочется больше в тебя стрелять.
И помощник шерифа ответил:
– Ладно, умру, только больше в меня не стреляйте.
– Мы больше не будем в тебя стрелять, – сказал Камерон.
– Ладно, я умер. – И умер.
Мужчина, мальчик и лошадь ходили по двору перед большим белым домом в тени кокосовых пальм. Будто перед сияющим островом в ананасовых полях. В доме кто-то играл на пианино. Музыка лениво плыла сквозь теплый день.
Потом на парадное крыльцо вышла женщина. Она вела себя, как жена и мать. На ней было длинное белое платье с высоким крахмальным воротником.
– Обед готов! – крикнула она. – Идите есть, ковбои!
– Черт возьми! – сказал Камерон. – Уже ускакали как черт знает что. Тысяча долларов. По всем статьям он должен быть мертв и наполовину уложен в парадной гостиной, а он вместо этого сам идет в дом обедать.
– Двинули-ка с этих чертовых Гавайев, – сказал Грир.
Камерон был счетоводом. На пути в Сан-Франциско блевал девятнадцать раз. Он норовил сосчитать все, что бы ни делал. Когда Грир только познакомился с Камероном много лет назад, его это слегка нервировало, но теперь он к такому привык. Пришлось, иначе бы он просто свихнулся.
Люди порой интересовались, чем это Камерон занимается, и Грир обычно отвечал:
– Что-то считает. – И люди спрашивали:
– Что считает? – И Грир отвечал:
– Какая разница? – И люди говорили:
– А-а.
Обычно дальше люди не заходили, потому что Грир с Камероном были очень самоуверенны – по-крупному, вразвальцу и ненароком, от чего люди обычно и нервничают.
Вокруг Грира с Камероном витало такое представление, что они способны справиться с любой возникшей ситуацией при минимуме затраченных усилий и с максимальным эффектом.
За крутых или подлых их никогда не принимали. А принимали за ненарочную эссенцию, дистиллированную из этих двух свойств. Вели себя они так, словно сошлись накоротке с тем, чего никто больше не видел.
Иными словами, все при них было. Мозги таким ебать не захочется, пусть Камерон вечно все и считает, и вот он насчитал девятнадцать блёвов на обратном пути в Сан-Франциско. Их образ жизни – убивать людей.
А однажды в плавании Грир спросил:
– Сейчас сколько?
И Камерон ответил:
– Двенадцать.
– А подступало сколько?
– Двадцать.
– И как выходит? – спросил Грир.
– Примерно поровну.
А мисс Хоклайн все ждала их в таком огромном, очень холодном желтом доме… в Восточном Орегоне… пока они зарабатывали себе на дорогу в Китайском квартале Сан-Франциско, убивая одного китайца, которому, по мнению кучки других китайцев, требовалось убийство.
Настоящий крутой китаец, и Гриру с Камероном предложили семьдесят пять долларов за то, чтобы его убили.
Мисс Хоклайн сидела голышом на полу комнаты, заставленной музыкальными инструментами и керосиновыми лампами, которые горели слабо. Она сидела рядом с клавесином. На клавишах его был необычный свет, и у этого света имелась тень.
Снаружи выли койоты.
Искаженные лампами тени музыкальных инструментов рисовали экзотические узоры на теле мисс Хоклайн, а в камине крупно горели поленья. Огонь казался несоразмерным, но такой размер требовался, потому что в доме было очень холодно.
В дверь постучали.
Мисс Хоклайн повернула голову.
– Да? – сказала она.
– Ужин будет подан через несколько мгновений, – донесся из-за двери старческий голос.
Человек и не попробовал войти в комнату. Он стоял за дверью.
– Спасибо, мистер Морган, – ответила мисс Хоклайн.
Затем раздался грохот шагов, удалявшихся по холлу прочь и со временем исчезнувших за хлопком другой закрывшейся двери.
Койоты подошли близко к дому. Судя по звуку, они стояли на парадном крыльце.
– Мы вам дай семьдесят пять долларей. Вы убивай, – сказал главный китаец.
