Иван Григорьевич Подсвиров
ЧИНАРА
1
С бугра завиднелся хутор Сторожевой: десятка три хат, все больше старых, опятами разбрелись в ложбине вокруг красновато-бурого здания начальной школы.
Арина глядела на хаты с нарастающим чувством радостного удивления и какой-то внутренней неловкости за себя, будто она в чем-то провинилась перед ними. Автобус остановился в центре хутора. Арина расплатилась с шофером, подхватила чемодан, туго обтянутый черным ремнем, и вышла.
Было весеннее теплое утро, в огородах пахали. Свежий запах потревоженной земли мешался с горьковатым дымом, который висел по-над садами белой шубой: повсюду жгли прелые листья, бурьян.
Арина ни с кем не хотела встречаться, отвечать на пустые вопросы. Хотелось идти одной, идти и чувствовать под ногами мягкую землю, повлажневшую от росы. Проворно сновали в огородах тракторы на резиновых колесах, остро взблескивали лемеха плугов. Невольно вспомнилось: когда она уезжала отсюда по вербовке, тоже была ранняя весна и тоже пахали, только на быках. Воспоминание пробудило неясную боль, тоску по утраченной молодости, и, чтобы не думать об этом, не растравлять нанрасно душу, Арина вскинула в окладе темных кос голову и пошла бодрей: при быстром шаге мысли веселее.
Вот и переулок ее детства; извилистый, узкий, как небрежно брошенная плетка. По обеим сторонам его - оплывшие земляные валы в почерневшей крапиве, с разбросанной поверху дерезой, старой, уже без колючек, - коегде проглядывали заплаты свежей порубки.
Там, где обрывался левый вал, в просвете черных веток вишняка одиноко бурело пятно соломенной крыши - то и была матушкина хата, жадно прилипшая к земле.
Плотно прижали ее обильные в этих местах ливни с градом, обтесали и обмыли бока так, что казалось: не построили ее тут, а сама она выросла на черноземе, будто замшелый диковинный гриб.
У Арины защемило в груди. Впервые за всю дорогу она приостановилась, переменила на тяжелом чемодане руку. "Матушка писала, что крыша протекает, - вспомнилось ей. - Солома-то еще отцовская, видно, сопрела уже...
Ничего, раздобудем новой, перекроем".
Из огорода сочился дым. Медленно, вяло поднимался он над садом и вдруг торопливо повалил сизыми клубами, озарился искрами.
"Матушка подбросила в костер чего-то, - догадалась Арина. - Дома она".
Арина осторожно отворила калитку, на цыпочках прошла через весь двор. В накинутом на голову линялом оранжевом полушалке, в ботинках на босу ногу, мать сгребала мусор в саду и относила к костру. Скорбно опущенные плечи, седые пряди волос на висках... "Старушка уже, без меня состарилась, сжалось у Арины сердце. - А я веялась, о ней не думала". И в горьком раскаянии, в приливе нежности к матери, оставив у порога чемодан, Арина кинулась в сад, горячо и ласково обняла ее.
- Старушечка моя... мам! Как вы тут без меня? Целых пятнадцать лет.
Мать вздрогнула и обернулась, из рук у нее выпали наземь грабли. Арина прижалась к ее лицу щекою и плакала, не стесняясь слез. Плакала навзрыд:
- Я-то мыкаюсь, развлекаюсь... А вы все одни!
- Чего ты? - как бы опомнившись, заговорила мать.- Не плачь. Радоваться надо, что встретились... что живы, землю топчем.
- А я смотрю, вы - грабельками по листьям. Так сердце и зашлось.
- У меня грабли легкие.
Мало-помалу успокоились они, вошли в хату. Аринину мать в хуторе звали по-простому - Климихой. Это слово, заменившее ее имя и отчество, как-то удивительно ладилось со всем ее обликом, с рыхлым и полным телом, некогда упругим, как у дочери, с расплывшимся широким лицом в частых и глубоких морщинах.
В хате было сумрачно. Живой свет едва пробивался сквозь маленькое скособоченное окошко и не мог рассеять тьмы, как бы навсегда осевшей тут. В углу, напротив двери, чисто белела кружевным покрывалом кровать Арины. Все пятнадцать лет она сиротски пустовала, а Климиха в ожидании дочери спала на печи, подстилая под бока еще в девичестве сотканные дерюги, под голову - подушку из гусиных перьев. Арина села на кровать - жестко и незнакомо скрипнули пружины. На стене, выше окна, тусклым глянцем блестели фотокарточки в деревянных рамках, окрашенных под бронзу. За долгое ее отсутствие в хате мало что переменилось, только появилась под горбатым потолком электрическая лампочка на белом шнуре.
- Горит? - Арина кивнула на лампочку.
- Светится, - сказала мать. - Раньше лучше было, теперь беда: счетчик повесили. Ему-то что? Зудит себе да кружится, а мне все плати.
- Мам, это ж копейки!.. Чудные вы.
- А мне и копейку негде взять. Была б я трактористкой. Вот как Машутка...
- Машутка - трактористка?
- А ты думала! Как сядет за руль, почище мужика пылит. Даром что необразованная...
Арина в минутном раздумье позвенела монистами на груди, затем порывисто встала, дотянулась рукой до выключателя и щелкнула им. Резкий желтовато-белый свет плеснулся в глаза, вытеснив сумрак.
- Пусть горит! И у нас есть чем заплатить.
- Дай-то бог, если есть, - сказала Климиха. И осторожно, с тайною тревогой в голосе, с ожиданием радости для своего истосковавшегося в одиночестве материнского сердца осведомилась: - Ты-то надолго заявилась? Тот анчихрист не прилетит за тобой?
